Долго не засиживались по-семейному, Ермолов был уже на пределе усталости, а преподобный ерзал, видимо, очень нужно выходило поговорить с глазу на глаз. Извинились перед женщинами, ушли в дальний кабинет.

– Что стряслось, Тимоша? На тебе лица нет, – ласково обратился к преподобному Ермолов, и только сейчас до него дошло, что сказал он сущую правду, и не для красного словца.

Отец Тимофей и в действительности лицом был плох. Ермолов этого сразу не отметил только из-за сонной мути, накатившей на него под вечер: все вокруг ему тоже казались сонными и мутными и оттого как бы естественно нездоровыми. Но преподобный-то совсем уж выглядел из ряда вон. Словно бы видел кошмар наяву и никак не мог от него очнуться.

– Володечка, ты мне скажи, будто мы сейчас с тобой на исповеди, не приключилось ли в последние, может, месяцы чего? – Вопрос получился у преподобного настолько дурным и странным, что Ермолов подумал, уж не сошел ли отец Тимофей с ума.

На самом-то деле никакого особенного ритуала исповедания меж ними не происходило и в помине. С душевными заботами Ермолов и без того шел только к единственному старому другу, а заботы политические преподобного никогда и не интересовали. Тайн он не выведывал, советов по государственному благоустройству не лез давать, да и не смыслил в том ни бельмеса. И вот вдруг.

– Да что же могло приключиться? Заботы – они и есть заботы, – уклончиво сказал Ермолов. – Со здоровьем, что ли?

– И со здоровьем, – в мягкой настойчивости, но очень встревоженно осведомился преподобный. Было отчего-то видно, что так он не отстанет.

– Да как всегда. Как заступил на это место, так и стою, будто голый на юру. Что здоровье, с тех пор одним святым духом и держусь, – попробовал пошутить Ермолов. Да так оно и было в действительности. То ли от лютой усталости, то ли от непроходящей, вечной игры нервов, а мучили его и головокружения, и чуть ли не до обмороков порой доходило. Но Ермолов держался, врачам не жалился: показывают их приборы норму, и ладно. А нюни распускать он не привык. – Нормально это. Ты, Тимоша, не беспокойся.

– Не нормально. То-то и оно, что ненормально. Но я не об этом. Ты мне скажи, что в мире делается? Не бойся, никто меня не вербовал, да и не подробности мне нужны. Ты только ответь: страшное есть? Такое, что в одночасье все порушить может?

Тут уж Ермолов всполошился не на шутку. Не стал бы преподобный задавать такой вопрос, если бы не крайние некие обстоятельства. И тут же учуял, что без ответа продолжения не будет.

– Есть, Тимоша. Но это уже настоящая государственная тайна. Прости, даже на исповеди не могу, не обессудь, – сказал Ермолов, будто отрезал.

– Значит, не наврал, – заупокойно молвил отец Тимофей и как-то совсем сник.

– Кто не наврал и чего не наврал? – осведомился уже чуть раздраженно Ермолов. Ситуация становилась теперь не беспокойно-комичной, а попросту дурацкой. Кого другого, кроме преподобного, он уж и выставил бы вон.

– Ты, Володя, не сердись. Это так враз не объяснить. Видишь ли, месяц назад ко мне пришел один человек. Сам пришел, не по рекомендации и не просить чего. Ты не думай. Я тоже сперва решил: он сумасшедший. Но я-то – не ты, я и с сумасшедшим говорить обязан. Вот и поговорили, – с горечью подвел итог преподобный.

– И что? – с некоторым пробуждающимся интересом спросил Ермолов. В его богатой практике такие вещи уже случались. За незначительную порой ниточку вытягивалось на свет Божий иногда такое, что волосы дыбом вставали. Вплоть до заговоров с переворотом. Неужто и он что-то похожее проморгал? Тогда солоно придется кое-кому в ведомстве Василицкого.

– А то, что ты, Володя, непременно должен с ним поговорить. И непременно один, ну разве только в моем присутствии, а более посвящать в это не нужно никого, – твердо и словно на что-то решаясь, проговорил отец Тимофей. – Не бойся, у него не будет пистолета за поясом и ножа в рукаве. Он, впрочем, мелкий чиновник из твоего финансового ведомства и вообще человек хороший, я таких вижу. Так как?

– Хорошо, – принял решение Ермолов. Чутье, редко его подводившее, указывало на большие неприятности, если он примет этого загадочного финансового человечка, и в то же время оно извещало о неприятностях неизмеримо больших, если человек этот пройдет мимо него. – Через неделю позвони моему Вите. А раньше не могу. Завтра отбываю в Екатеринбург, оттуда по Сибири. Да ты знаешь.

– Знаю, потому и прошу, Володя. Как вернешься, не откладывай. Я прямо на колени встану и умолять тебя здесь буду всем святым, что у тебя есть. – И отец Тимофей действительно рухнул коленопреклоненный перед опешившим президентом.

– Да что ты, что ты, Тимоша, встань, бога ради, – кинулся Ермолов поднимать преподобного за руки. – Приму я твоего человека, я же сказал. Теперь уж непременно приму, – и Ермолов непроизвольно схватился за вдруг сжавшееся в тревоге сердце.

Издали потянуло дымом кострищ. Значит, было уже совсем близко. Арпоксай тревожной рукой, но все же ласково потрепал едва плетущегося в подобии рыси Лика, дескать, потерпи, дружище, осталось немного. Бедный коняга, с честью выдержавший безумную трехдневную гонку, даже не сумел заржать в ответ на хозяйскую ласку – так вымотала его дорога. Да и сам Арпоксай еле сидел верхом, не чувствуя одеревеневших ног и рук. Одному Тоху было хорошо. Мирно дрых огромный кошатище в уютной торбе, словно младенец в колыбели. А на коротких стоянках обжирался конским мясом и драл когтями траву, наслаждаясь поездкой.

Часовой пропустил Арпоксая, в изумлении отсалютовав коротким дротиком, будто не поверил, что так скоро видит вновь царского гонца. Солнце уже стремилось стать в зените, в лагере царила беспокойная и какая-то гнетущая суета, что случается в часы подступающей опасности. Над царским шатром развевалось знамя: черное с белым – указующие на две стороны человеческого бытия, и к ним полосы красного и золотого – знаки бешеной крови и необъятного богатства. На знамя как на ориентир Арпоксай и держал направление. У шатра его сразу признали, подхватили коня заботливые руки, уж кто-кто, а Лик немедленно получит свое. Он тем временем сунул первому попавшемуся конюху суму с Тохом, строгим голосом велел тут же и доставить к его повозкам. Ничего, и котище заслужил, и прислужники пусть побегают, и жена поймет – с ним все в порядке и вот подарок. Время, однако, терять было нельзя – царь уже ждал, извещенный о его прибытии. Арпоксай для приличия все же успел обтереть от въедливой пыли лицо и русую бороду, встряхнуть и почистить слегка свой знаменитый страшный плащ, немало истасканный в дороге. Потом с низким поклоном переступил порог шатра. Падать ниц не стал. И тому были две причины. Он не исполнил в точности приказания своего хакана и не привез старого Велесарга, а, напротив, допустил его гибель. Но с другой стороны, от казни за неповиновение его могло спасти только необычайное, почти безумное в своем нахальстве мужество, и без него последнюю волю жреца привести к действию никак было нельзя. И он не стал падать ниц.