посты недостатка не было. Ибо вознаграждения были столь же велики, как и риск», — пишет Д. Бальфур о положении чиновников при дворе «грозного» Селима I. Все эти обстоятельства предопределяют столь ожесточённый характер политической борьбы в аграрных государствах, смуты в которых всегда сопряжены с болезненным сломом всей имущественной структуры общества и подчас физическим уничтожением предыдущей элиты.

Государю необходимо не только пресекать коррупцию в рядах бюрократии и обеспечивать рациональное функционирование госаппарата, но и бороться с гораздо большей угрозой — возможностью заговора или восстания. Наибольшую опасность представляют главы отдалённых провинций, в которых особенный вес приобретает подчинённая ему армия, намного превышающая гарнизоны центрального правительства в крупных городах, — такие чиновники начинают ощущать собственную независимость от Центра, исполняя роль местных государей. Вся история Саманидского государства, существовавшего в VIII–X вв. в Хорасане и Средней Азии, представляет собой постоянную борьбу эмиров с непокорными губернаторами. Принявший титул «султана Египта» турецкий наместник Хаин Ахмед-паша провозгласил независимость Египта от Османской империи (1524) и начал военные действия против центрального правительства. Правитель восточных улусов империи Монгольской империи Наян восстал против «поддавшегося китайскому влиянию» Хубилая. Поэтому деспот спорадически проводит «чистки» в этой среде, устраняя наиболее сильных и авторитетных ранжированных бюрократов и назначая на их место преданных и худородных евнухов и рабов[57]. Периодические казни держат местное чиновничество в напряжении, вынуждая сохранять верность государю и не злоупотреблять ей.

Поэтому всё общество «восточной деспотии» пронизано страхом: государственная власть, олицетворённая монархом, одинаково гнетёт как простолюдинов, так и могущественных вельмож. Не только сон, но и смерть, воплощённая казнью, есть «великий уравнитель». Только, подобно наместникам, великие визири находятся гораздо ближе к нервным центрам государственной власти, и их смерть сопряжена с конфискацией не бедного двора и крестьянского инвентаря, а миллионных состояний, накопленных в годы царского фавора. Часто государи рассматривали подобные конфискации как действенный способ поправить финансовое положение империи, особенно если обладатель несметных богатств уже мёртв[58]. Особой жестокостью по отношению к визирям известен Селим I[59].

Национальная бюрократия подспудно ограничивает самовластие: царь даже находящейся на пике могущества империи лишён возможности эффективного контроля за властью на местах, вопреки присущему агроправителям стремлению решать все проблемы управления лично[60]. Закон убывающей административной отдачи[61] обращает всякие попытки централизованного контроля за положением на местах в невыгодные для деспотии: затраты на организацию надзора при технологических возможностях аграрного общества намного превышают дивиденды. Это становится причиной «скрытой децентрализации»: чиновники, особенно находящиеся в наибольшем отдалении от Центра[62], безнаказанно злоупотребляют своей властью, вызывая народное возмущение и сокращая государственные доходы. Зачастую осведомлённость правителя о делах в государстве ограничивается столицей[63] — именно это обстоятельство породило феномен личных тайных поездок правителя по стране[64]. Подобные путешествия, призванные установить прямую коммуникационную связь между простолюдинами и государем, предпринимали, как правило, цари, стремившиеся к неограниченной власти, — они стремились узнать истинное положение своих подданных и попытаться его улучшить[65]. Подобные инспекционные путешествия предпринимали Ашока в Индии, Кавад I в Персии, Фридрих II в Пруссии. В одной из таких поездок сасанидский государь Кавад воочию наблюдал тяжесть налогового бремени, которое он приказал снизить, начав тем самым налоговую реформу. Были и другие способы улучшить положение подданных. Сюань-цзун, при котором Танский Китай достиг расцвета, отменил налоги на 6 лет для зарегистрировавшихся в специальных конторах. Податные послабления для китайских крестьян сделал и кочевник Хубилай.

Стихийная катастрофа наталкивает подданных на мысль, что государь лишился «мандата Небес» и должен быть свергнут. Сформулированное некогда Конфуцием «право восстания» может способствовать приближению конца «династического цикла». Чтобы избежать этого, агроправитель вынужден следовать в своём правлении существующим нормам: как заботливый отец и блаженный «сын Небес» он должен был «вступать в контакт с великими предками» и заботиться о народе, править мудро, соблюдая законы и традиции[66]. Не зря китайская пословица гласит: «Великий человек всегда бедствие для народа». Образ «добродетельно» государя описан в древнеиндийской «Артхашастре». Часто правители стремятся облегчить положение своих подданных под влиянием собственных убеждений — особенно ярко это проявляется в странах со значительным влиянием буддизма. Пацифизм и нацеленность на всеобщее благополучие, составляющие идеологическое ядро этой религии, вызывают к жизни нестандартное для логики типичного аграрного монарха, обычно чувствующего себя завоевателем, поведение: отказ от военных кампаний, снижение налогового бремени, запрет смертной казни, сокращение расходов на двор, прекращение репрессий. Подобным образом поступали маурийский император Ашока[67], ханьский государь Юань-ди, кхмерский император Джайаварман VII[68]. Гуманистические идеалы Просвещения оказывали на склонных к их восприятию государей похожий эффект: Александр I в начале правления отменил на год рекрутские наборы, запретил телесные наказания, упразднил Тайную экспедицию, подписал мирный договор с Францией, значительно сократил расходы на двор и запретил продавать крепостных без земли. Однако сам Александр, осознававший недостатки абсолютистской системы правления, признался в беседе с мадам де Сталь, что видит в себе «лишь счастливую случайность» для своих подданных.

Народное недовольство возбуждает аристократия: мелкие крестьянские хозяйства, кредитованные крупноземельными землевладельцами, разоряясь, переходят под контроль знати — тем самым знать приближала окончание «династического цикла»[69]. Самодержавные порывы лидера аграрной деспотии также сдерживает именно аристократия, часто представленная в законосовещательных институциях, подобных древнеиндийскому паришаду или китайскому Секретариату. Они становятся политической гарантией латентно разворачивающейся «чиновничьей приватизации», проходящей под лозунгом «Государство — это я». Подспудно тлеющий конфликт между государем и чиновничеством выходит наружу, принимая форму острого вооружённого противостояния. В такие моменты идёт борьба не за пролонгирование жизни централизованного государства, не за «отсрочку» конца «династического цикла», а за его «отмену» путём грубого вырывания его корня — непокорной бюрократии. Это характерно для периодов укрепления власти правителя в середине «династического цикла», когда власть государя уже достаточно сильна, чтобы править без опоры на представительные органы, с которыми деспот вынужден считаться в остальное время[70], но ещё слишком слаба, чтобы распоряжаться жизнью подданных без последствий. Казнь знатных сановников сдерживается традицией, нарушить которую может лишь мандат от «народа». К нему и обращается в такие моменты деспот, знающий о недовольстве улицы разрывом доходов и показным богатством феодальных фамилий. Преследуя цель ослабить влияния аристократии, прежде всего, всемогущего сановника Сухры, Кавад I обращается к популярному у простонародья маздакизму, провозглашающему всеобщее равенство и общность имущества, распространяющегося и на жён. Матримониальные барьеры между простолюдинами и знатью исчезают, что ослабляет позиции аристократии. Кристиан II предпринимает попытку запретить в Зеландии продажу свободных людей, чтобы ослабить позиции дворянской камарильи[71].

В периоды войны государя с аристократией резко ускоряется социальная мобильность: на смену казнённым