старая, но смешная, особенно я запомнил рассказ про одного мужичка, который ночью проходил через кладбище.

Я поднялся; рука болталась под потолком, поднявшись вместе со мной.

– Руку-то опустите. Уже можно и без руки. Вы читали Чехова? Что? Когда? Расскажите.

Только сейчас я понял, каково это – говорить не подумав.

– Рассказ называется «Святочный», – выдавил я, как из камня воду.

– Как вы сказали? «Святочный»? Хорошо, послушаем «Святочный».

Я размял зубами язык и начал:

– Значит, так. Однажды…

И тут отличница Скворушкина бодро и весело подхватила:

– …В студёную зимнюю пору я из лесу вышел, был сильный мороз…

– Замолчи, дура! – крикнул я через головы.

– Сам дурак, – ответила отличница Скворушкина и показала мне голубой язык.

Пришлось начинать сначала.

– Однажды один мужик вышел из дому. Вышел он, значит, из дому, и только он, это, вышел…

Я вспомнил, что было с этим мужичком дальше. И как говорится – на свою голову. Потому что было там так смешно, что я не выдержал и закачался со смеху.

Я смеялся, а класс молчал. Молчал Женька. Молчал Василий Васильевич. Молчали Пушкин, Гоголь, Чехов и Салтыков-Щедрин, которые висели по стенам. Только Шолохов тихонько шуршал – по портрету гуляла муха.

И в молчании, как петушок на спице, бился мой одинокий смех.

Спас меня от позора Женька, щёлкнув перед моим виском челюстью бельевой прищепки.

Я вытер рукавом слёзы и решил рассказывать дальше. Но сперва напомнить начало.

– Один человек вышел из дому…

Рот зигзагом заходил от уха до уха, а руки, ухватясь за живот, запрыгали с животом в обнимку. Меня крутило, как мусульманского дервиша. Прищепка не помогала. От смеха я повалился на парту. Ко мне бежали на помощь. Бежал Василий Васильевич. Бежали двоечник Капитонов и отличница Скворушкина.

Бежал Пушкин. Пушкина догонял Гоголь. Шолохов, разделавшись с мухой, на полкорпуса обходил Островского. А впереди всех бежал задумчивый человек в пенсне – Антон Павлович Чехов.

14

В коридоре прохохотал звонок.

Дикая орда школьников с воплем рванулась к выходу, но директор Василий Васильевич запечатал дверь своим телом.

– Стойте, стоять! Маленькое сообщение. Завтра вместо уроков – экскурсия на чемоданную фабрику. Явка всем обязательна.

Женька пристально посмотрел на меня:

– Идём, надо поговорить.

Женька двигался как таран, могучим ребром штанов вспарывая мешок коридора. Я пыхтел и бежал за ним.

Мы выскочили на лестничную площадку, легко взлетели наверх и только на самом верху, у вечно запертой двери, которая вела на чердак, остановились, переводя дыхание.

Дальше бежать было некуда. Здесь, на последней площадке, в стороне от глаз и ушей, был наш укромный угол, место, где можно было спокойно поговорить.

Мы примостились на корточках между обломком парты и тихой чердачной дверью.

– Не нравится мне всё это, – сказал Женька угрюмо. – Ты заметил, какой сегодня директор? Всех называет на «вы». И голос какой-то ватный.

Я кивнул:

– С ума сойти – экскурсия на чемоданную фабрику! Чемоданов мне только и не хватало.

– В общем, так, – решительно сказал Женька. – Лодыгина твоего к чёрту! В Египет бежим сегодня – у тебя мелочь на трамвай есть? – И добавил с победой в голосе: – Не дождутся они от нас своей фабрики!

– Кто «они»? – спросил я.

– Они, – повторил Женька и странно как-то подхрюкнул.

– Ты чего хрюкаешь? – спросил я.

– Это ты хрюкаешь, я не хрюкал.

– И я не хрюкал.

Он недоверчиво посмотрел на меня, потом принюхался:

– Табаком пахнет.

Я тоже поводил носом:

– «Беломорканал».

След запаха шёл от двери, которая вела на чердак.

– Тихо! – Я приложил к губам палец, и в этот момент снова раздался хрюк.

Мы с Женькой одновременно посмотрели один на другого, потом вместе посмотрели на дверь.

Внизу, где дверь была погнута, в широкой щели между полом и железной обивкой, чей-то рыжий пыльный ботинок затаптывал дымок папиросы.

Мне хватило быстрого взгляда, чтобы понять чей. И Женьке хватило этого моего взгляда, чтобы тоже обо всём догадаться.

Но наверное, и за дверью поняли, что мы поняли: ботинок в момент исчез, а на его месте уже шевелилась рука – она ловко подцепила окурок и исчезла вслед за ботинком.

Я попятился и почувствовал, что спиной упёрся во что-то тёплое и железное. Со страху у меня чуть сердце не отвалилось.

– Так-так, – послышался сзади знакомый голос. – Йоних и Филиппов, понятно.

Над нами навис, как Тауэр, директор Василий Васильевич. Это было тоже не очень приятно, но всё же лучше, чем смерть от ржавого тесака.

Голова моя по уши ушла в плечи, Женька скрючился ниже скрюченного домишки.

Лицо Василия Васильевича было большим и строгим, на коротком лацкане пиджака свечечкой горела медаль «30 лет на страже счастливого детства», пальцы бегали по блестящим пуговицам, будто играли на аккордеоне.

– Так-так, – повторил он печальным голосом. – Вот ты, Филиппов, скажи мне, ты кем хочешь стать, когда вырастешь?

– Космонавтом, – ответил я не задумываясь, как солдат.

– Так-так, – в третий раз повторил директор. – Знаете, что такое ЭПРОН?

– Нет, – сказали мы с Женькой хором.

– ЭПРОН – это экспедиция подводных работ особого назначения. Была в своё время такая полувоенная организация. Так вот, в ваши годы мы, тогдашние пацаны, мечтали стать водолазами. Не все, конечно. Некоторые хотели стать лётчиками, как Водопьянов. Некоторые – полярниками, как Папанин. А я хотел водолазом. Но в водолазы меня не взяли. Знаете почему?

Мы догадывались, но говорить не стали. И правильно: оказалось, мы ошибались.

– Из-за проклятого табака. Курил я. Мне инструктор так и сказал: знай, Василий, водолазу курить – всё равно что на брудершафт пить с покойником.

Я спросил:

– Василий Васильевич, а брудершафт – это что?

Директор посмотрел мне в лицо, словно умел по прыщам узнавать будущее, и сказал: