— Ага, снится, — уголки улыбающегося рта чуть дернулись. — Когда я не сплю. Наяву.

«Точно шиза! Причем, судя по всему, острая ее стадия». Стас затравленно стрельнул глазами по сторонам. Перед дверью в сектор «А» никого, кроме них, не было. Из-за двери за ними, конечно, тоже не наблюдают. Давно прошли те времена, когда из «офиса» велось наблюдение за коридором.

— И часто тебе такое…

Видится? Чувствуется? Вспоминается? Как сказать? Как спросить правильно?

— Часто, — кивнула улыбающаяся голова Ильи. — Вот сейчас, например.

Глаза Колдуна закрылись. Улыбка осталась — никуда не делась. При других обстоятельствах ее можно было бы назвать довольной и блаженной, но сейчас в этой улыбке было что-то жутковатое.

Губы Колдуна шевельнулись. Стасу показалось, будто он что-то шепчет.

Что-то вроде «Оленька».

И что-то вроде «Сергейка».

* * *

— Оленька?!

Он двигался в кромешной тьме.

— Сергейка?

И почему-то звал.

Кого-то…

Непроглядный мрак окружал и давил со всех сторон, не позволяя определить размеры помещения. Он видел только темноту, он шел через нее, как плыл. И дышал ею, а не воздухом.

Идти было неудобно. Под ногами — гравий и грязь, сгнившее дерево, ржавое железо.

Железная дорога? Метро?

— Илюша? Это ты? — женский голос. Настороженный, недоверчивый, но все же полный надежды.

— Папа! Папа! — удивленный и радостный голос ребенка.

— Вы… кто?

— А ты?.. — женский голос.

— Кто? — детский.

И еще звук. Далекий, но быстро, слишком быстро приближающийся. Догоняющий. Бездушный и беспощадный. Страшный. Отвратительный. И от этого шума не укрыться, не спастись.

Наверное, так разговаривала с ним темнота, по которой он шел-плыл и которой дышал. Да, темнота может так разговаривать с тем, кого собирается сожрать.

Стрекочущее «Чирихи-чирихи! Чирихи-чирихи!». Мрак вокруг словно заполняется бесчисленной ратью гигантских насекомых. И ведь правда — заполняется. Похоже на то. Ощущается неприятный резкий запах.

— Ты — он? — вопрошает женщина. — Или не он?

— Папа? — пугается ребенок. — Ты папа или не папа?

У него никогда не было ни жены, ни ребенка. Или все же были? Или не у него, а у того, другого, который вместо него или вместо которого сейчас он сам.

В каком-то другом месте.

В какой-то другой жизни.

А безжалостное «чирихи» лезет в уши и заглушает все прочие звуки, слова, мысли, вопросы.

Он бежит. Пытается бежать. Наугад, вслепую, выставив перед собой руки и протыкая пальцами густой мрак.

Спотыкается. Падает. Больно ударяется обо что-то.

Встает снова и опять бежит.

Сознание еще что-то улавливает… Сознание или все же воображение?

— Илья?

— Папа?

— Чирихи-чирихи! Чирихи-чирихи! Чирихи-чирихи!

Стрекот звучит уже не только сзади, за спиной. Справа и слева — тоже. И сверху. Сильно, резко воняет. Что-то шелестит под ногами. Касается ног. Раз, другой, третий…

Эти прикосновения чего-то жесткого, колючего, скрипучего и царапучего — омерзительны до жути.

Его догнал и теперь огибает живой поток, стремящийся погрести и поглотить, но не способный сделать это. Пока не способный. Словно пенистая грязная вода во время наводнения обтекает большой камень. Но это не значит, что прибывающая вода не может затопить преграду.

Он спотыкается снова и снова падает. Из-под инстинктивно выставленных вниз рук что-то шарахается в стороны. Что-то твердое и гладкое, на ощупь похожее на хитиновый панцирь, каковым, по всей видимости, это «что-то» и является.

На этот раз встать он не успевает. Его все-таки накрывает волна.

Под нескончаемое «чирихи», слившееся с темнотой и уже ставшее ее неотъемлемой частью, по нему пробегают тысячи тонких длинных и цепких ног, усеянных шипиками. По нему проползают сотни остро пахнущих жестких, похрустывающих и шелестящих тел.

«Чирихи-чирихи!» А он лежит, прикрыв голову и свернувшись калачиком.

«Чирихи-чирихи!» А он орет в полный голос, но в оглушительном стрекоте, отражающемся эхом от невидимых стен и сводов, его крика почти не слышно.

«Чирихи-чирихи!» По нему движется живой хрусткий каток, к которому налипают все новые и новые тела и лапы. Их вес становится все больше. Вонь — все нестерпимее. И дышать все труднее, труднее, труднее…

— Муранча! Муранча! Муранча! — кричал кто-то. Где-то… Или не кричал. Или просто казалось, что кричал.

Илья Колдун открыл глаза.

И увидел перед собой чужие глаза: большие, испуганные, неморгающие. Незнакомые.

Нет, знакомые.

Не сразу, но все же он узнал Стаса. И вдруг понял, что продолжает ему улыбаться. Не потому, что почувствовал это: Илья просто увидел свое отражение в расширившихся глазах собеседника.

И от души порадовался, что перед ним сейчас не полноценное зеркало.

Это тоже было как приступ. Так же неожиданно и так же страшно.

Свет вырубился. Остались гореть только тусклые лампочки аварийного освещения. В их тревожном красноватом свете лицо Ильи с застывшей улыбкой показалось Стасу особенно жутким.

Стихло привычное и от того едва различимое гудение вентиляции, насосов и турбин. Стихли вообще все звуки. «Аид», до сих пор живший своей размеренной подземной жизнью, впал в подземную кому.

Аварийка трижды мигнула и полуумерла. Даже резервные лампочки светились теперь вполнакала.

За губы Колдуна по-прежнему цеплялась совсем уж неуместная сейчас улыбочка — мертвая и кривая, но прищуренные глаза смотрели неулыбчиво. Психолог конечно же всё понял. Все всё поняли.

Тройное мигание лампочек аварийного освещения — это общий сигнал по секторам. Это значит, что энергия отключена не из-за технического сбоя. Это значит, что…

— Камнегрызы? — без звука прошептали губы Стаса.

— Тихо, — таким же беззвучным эхом отразился ответ от улыбки Ильи.

Опасные мутанты были где-то рядом. Где-то снаружи, возле, а может быть, уже и над бункерами.

Поэтому и введен режим тишины. Заглушены турбины, отключены насосы и вентиляция. Электричество — только с аккумуляторов.

Даже разговаривать сейчас можно лишь вполголоса. А лучше — вообще помолчать. Даже двигаться следует крайне осторожно. А лучше — оставаться на месте и ничем не выдавать своего присутствия.