Зазвучала флейта. Николай Васильевич переиграл все, что знал. Наташа спела «Ваню и Таню».

— Слушай, Наташечка, выучи-ка «Среди долины ровныя»… Это самая лучшая на свете песня. Ты послушай-ка, что это за песня.

И Николай Васильевич тихо запел своим надтреснутым голосом:

Среди долины ровныя,

На гладкой высоте

Цветет, растет высокий дуб

В могучей красоте.

Высокий дуб развесистый

Один у всех в глазах,

Стоит один, бедняжечка,

Как рекрут на часах!

Взойдет ли красно солнышко —

Кого под тень принять?

Ударит непогодушка —

Кто станет защищать?

Ни сосенки кудрявыя,

Ни ивки близ него,

Ни кустики зеленые

Не вьются близ него.

— Очень хорошая песня! Такая жалостливая, — вздохнула Наташа, когда певец замолк. — Спойте, дядя Коля, еще раз. Научите меня…

Они запели вместе.

Вечер проходил весело. Наташа уже без помощи дяди второй раз спела «Среди долины ровныя». Прислонившись к плите, сложив на груди руки, она с увлечением выводила вслед за флейтой:

Взойдет ли красно солнышко —

Кого под тень принять?

Ударит непогодушка —

Кто станет защищать?

— высокой, чистой нотой закончила девочка и, закинув назад головку, прикрыла глаза и развела руками.

— Чудесный у тебя голосок, Наташечка. Наверное, ты певицей будешь. Повтори-ка это место еще раз.

Взойдет ли красно солнышко —

Кого под тень…

— снова затянула маленькая певица.

— Это что такое?! — неожиданно раздался раздраженный голос.

Николай Васильевич выронил из рук флейту. Наташа вздрогнула и пошатнулась.

На пороге кухни стояла Марья Ивановна, а за нею хохотала Липа.

— Это что? Почему ты не спишь? — крикнула тетка, схватила Наташу за ухо и хотела тащить из кухни. Девочка громко испуганно заплакала.

— Не троньте Наташу! Не троньте! Я не позволю… — как будто не своим голосом закричал Николай Васильевич, отстраняя хозяйку и становясь между ней и девочкой.

— Как вы смеете так с мамашей говорить? — вступилась Липа.

— Не троньте Наташу… Я никому не позволю бить ее. Я за Наташу вступлюсь… не позволю… — внушительно и строго проговорил Николай Васильевич и своим сердитым видом, должно быть, испугал обеих женщин; они поспешили уйти из кухни.

— Вот как?! Вот! Я им покажу! Увидят! — грозила Марья Ивановна, развязывая ленты шляпки.

— Наталья, сейчас иди спать! — крикнула Липа.

— Иди, Наташенька, не бойся… Они не посмеют обидеть: я тут, — сказал Николай Васильевич.

Девочка, дрожа, пробралась в залу, умоляющими глаза взглянула на тетку и юркнула на свой диван.

Когда через некоторое время пришел домой Петр Васильевич, мать и дочь бросились к нему с громкими жалобами. Наташа слышала, как они говорили, что им от «милых родственничков» житья нет, что Николай Васильевич набросился с кулаками, что Наталья избаловалась и грубит, чему учит ее «полупомешанный флейтист», и чтоб он выбирал — или их, или идиота-братца.

«Неправда, все неправда! — думала Наташа. — Бедный дядя Коля, его теперь выгонят на улицу. Какая беда случилась! И как это дядя Коля забыл закрыть дверь?!»

Вспоминая появление тетки в кухне, девочка чувствовала, как будто мурашки бегут по ее телу, а сердце перестает биться. «Что теперь будет? Бедный дядя Коля!» — сокрушалась Наташа и тихо плакала.

На другой день рано утром она проснулась от громкого разговора в кухне. Оттуда слышался голос дяди Пети, который звучал необычайно резко.

— Как тебе не стыдно, Коля, устраивать в доме такие неприятности? К тебе отнеслись с добротой, а ты вот как за все отблагодарил! — говорил Петр Васильевич.

— Что же я сделал, Петенька? — послышался тихий вопрос.

— Хозяйке дома делаешь такие дерзости, бросаешься с кулаками, ребенка учишь глупостям и грубить, пьешь, никого не слушаешься, завел какую-то глупую музыку…

— Неправда, с кулаками я не лез, я только отнял Наташу… Я не дал ее драть за уши! Да, не дал…

— Я работаю, устаю. А тут дома все нелады. Как тебе не стыдно, Коля!

— Наташу я ничему дурному не учил. Это неправда! Я, может, ее больше всех тут люблю и жалею… Она ведь и мне не чужая… А что на флейте я играл, а Наташечка пела — это правда. Что ж тут дурного? Ведь скучно, Петенька! Неужели нельзя немножко развлечься?

— Марья Ивановна теперь рассердилась, ни за что не хочет, чтобы ты тут оставался… Что ж я буду делать, если ты нигде не можешь ужиться?!

— Ты не беспокойся, братец, я не стану твоим мешать… Я уйду… Мне очень тяжело, Петенька…

Голоса в кухне замолкли. Через несколько минут Петр Васильевич заговорил несколько мягче и спокойнее:

— Ты бы, Коля, извинился перед Марьей Ивановной, попросил бы ее оставить тебя. Может, все обойдется: она женщина не злая.

— Эх, Петенька, прост ты душой, братец… А только извиняться я не буду. Ни за что!..

— Так неужели же тебе лучше холодному и голодному бродить по улицам? Опять пить станешь. Как тебе не стыдно, Коля!

— Здесь-то жизнь тоже… не красна! — с горечью отозвался Николай Васильевич. — Наташечку жаль… — шепотом заговорил он. — Ты ведь не видишь, братец… Ее обижают, обделяют, попрекают… Ты не давай — грешно! Она сирота, и покойный брат тебе ее поручил… Ты перед Богом ответишь! Она хорошая, добрая. Тихая… Смотри, Петенька, не давай Наташу в обиду. Я уйду, уйду… Может, и пить еще брошу. Я уже про то знаю, сам увидишь… Может, я еще и человеком стану… Наташечку только не обижайте.

— Не дело ты говоришь, Коля. Не пойму я тебя. Лучше бы перед Марьей Ивановной повинился, хоть бы меня-то пожалел; не знаю, как между вами и быть…

— Оставь, оставь это дело, Петенька… Мы уж сами все рассудим. Смотри-ка, девять часов, тебе на службу пора.

Братья расстались.

В тот же день вечером Николай Васильевич собрал свои вещи в узелок, пошептался о чем-то с братом, после чего тот хмуро прошел в свою комнату, и появился на пороге залы.

— Прощайте, Марья Ивановна, спасибо за ваши хлеб-соль. Прощайте, Олимпиада Петровна! Счастливо оставаться! Наташенька, прощай! — тут его голос дрогнул.

Никто ему не ответил. У Наташи потемнело в глазах, замерло сердце, что-то сдавило горло; ей хотелось закричать, броситься за дядей. Она привстала, протянула руки вперед и закивала головой, думая, что он еще увидит ее прощальный привет… Слезы неудержимо полились по лицу, и только захлопнулась