телефон, – идеально. “Таверна Болейн”, Баркинг-Роуд. Буду в полдвенадцатого, ни секундой позже. Жмите, “Молотки”!

Я захлопал в ладоши: – Молодец, запомнил.

– Половина двенадцатого, – сказал Стейнар, отворив дверь, – половина двенадцатого, а потом сокрушим “Тоттенхэм”.

Я наскоро принял душ, позавтракал, полистал лондонские газеты, почитал спортивные новости и пробежался в уме по тактическим схемам. Ну и, наверное, позвонил домой, Вибеке?

Не помню.

Меня сильно подмывало позвонить Финну, это я помню. Хотелось услышать от него, что все не так плохо, как я опасался, но так у нас не делается, не принято нарушать границу. Нет. Наверное, я позвонил Вибеке рассказать, что Стейнар ничего не смыслит в футболе, что встал он ни свет ни заря и уже ушел гулять по городу. Но, может, я это присочиняю, чтобы выставить себя более наблюдательным, чем есть на самом деле.

Нет. Погодите‐ка.

Домой я определенно не звонил.

Я послал сообщение Бьерну.

Точно. Я послал сообщение Бьерну, он же маялся в больнице в городе: “Без тебя Лондон нe Лондон. Иду в «Таверну». Врач, который поехал со мной, о «Молотках» ни черта не знает. Разделаем «Шпоры» под орех! Прикольщик Йорген”.

Тут в памяти всплыла ночная сцена.

Стейнар стоит между кроватями в гостиничном номере, с телефоном в руке.

Я эту мысль прогнал.

Ну не спалось ему, что такого.

Iwanna go home, I wanna go home, West Ham´s a shithole, I wanna go home[3].

Я перешел дорогу, свернул на Грин-стрит и там наткнулся на болельщиков “Тоттенхэма”. Пятнадцать-двадцать гордо печатавших шаг юнцов, большинство на вид как минимум лет на десять моложе меня. Они уже были пьяны от пива, от причастности к команде, от лондонского воздуха, от воодушевления, присущего дням матчей, от собственной славы чуть не самых безбашенных футбольных фанатов Британии. YID Army, YID Army, hello hello, we are the Tottenham Boys[4].

Я спрятал вестхэмский шарф под полой куртки производства Фреда Перри, надеясь, что никто из них меня не заметил, – однажды я вот так же попал под раздачу. Душевный подъем болельщиков быстро перерастает в настрой, когда тебе того и гляди заедут кулаком в глаз.

Они меня не заметили. Прошагали мимо той поступью, какой мы, футбольные фанаты, шагаем, когда в головe у нас одна мысль: матч, матч, матч. Наверное, Вибеке правильно говорит: в мужиках дури немеряно.

Я так много раз ездил на игры в Англию, особенно на Болейн Граунд, что у меня завелись там знакомства, и только я, повязав шарф и выставив эмблему “Вест Хэма” на всеобщее обозрение, переступил порог “Таверны”, как из‐за барной стойки подал голос Нодди:

– The Norwegian´s in the house! Норвежец с нами!

Так они меня кличут – Викинг, Норвежец или Северный Козел. Я в Восточном Лондоне уважаем почти как игрок, а не как болельщик или социальный работник из норвежской глубинки.

В паб я зашел около одиннадцати. Я не люблю пить пиво утром, у меня от него голова тяжелеет, но в такой обстановке не пить невозможно, перед матчем всегда опрокинешь пинту-другую, даже если матч начинается рано.

Так что да, видимо, Нодди приветствовал меня часов в одиннадцать. Еще там был Брэндон, стильный такой мужик лет под пятьдесят. Он в свое время работал на норвежском шельфе и потому ощущает со мной душевную связь. Перед каждой игрой “Вест Хэма” его можно застать здесь, в пабе, в любое время года: щеки малиновые, нос картошкой, кто ж не знает Брэндона. В разговорах со мной он любит вворачивать запомнившиеся ему норвежские словечки и бахвалиться тем, как на него вешались дамочки в Бергене и Хаугесунне. Еще в пабе сидела коренная вестхэмская семейная пара из Уолтэмстоу, Энди и Шейла. Они никогда не забывают напомнить, что мать Шейлы была хорошо знакома с семьей Кита Ричардса. В общем, весь паб был, само собой, полон “Молотков”.

Мы судачили о предстоящем матче, судачили о Кэрроле, что он мало забивает, судачили о Даунинге, о Сэме Эллардайсе.

– Еще придет мой приятель, – сказал я.

– Оу йе? – сказал Энди. – “Молоток”?

– Нее, – сказал я, – он врач, ни фига в футболе не смыслит.

– А, ну ладно, – сказал Брэндон, – после матча он пригодится этим долбаным “Шпорам”, как пить дать пригодится.

Половина двенадцатого. Без четверти двенадцать. Я послал Стейнару сообщение: – Ты где? Пора идти.

– Когда, говоришь, придет твой врач?

Уже двенадцать.

– Ну и че, Йорген, пора нам, а?

Я послал еще сообщение: – “Мы уходим. Жди меня у входа на стадион. Твой билет у меня”.

Простился с Бренданом, Энди и Шейлой – они не хотели ждать дольше: – Жмите, “Молотки”!

– Пока, Викинг. Приводи своего врача, когда найдешь его.

Ничего не поделаешь, пришлось мне отправиться вслед за ними. На стадионе меня тут же охватило то особое возбуждение, которое волнами накатывает на каждого истового футбольного болельщика: sit down if you hate Tottenham, stand up if you hate Tottehnam: Jaaaaaaaaaaa! Rødt kort til Kaboul! Jaaaaaaa! Harry Kane scores an own goal! Stuart Downiiiiing! We fucking love you! 2–0! It´s happening agaaaaaain: We love you West Ham, we do, oh West Ham we love you[5].

Я проверил мобильный в перерыв и дважды во время второго тайма.

От Стейнара сообщений не было.

На лебединую стать Вибеке сразу обращаешь внимание. Вибеке возвышается над землей на метр семьдесят, то есть она сравнительно высокая для норвежки, к тому же ритм движений ее рук, ног, всего тела придает ей непередаваемую элегантность, деликатность, притягательность. Забываешь, что у Вибеке тяжеловатые бедра, сама‐то она считает их своим главным телесным недостатком наряду с чуть оттопыренными ушами; уши она прячет под своими чудесными волосами, которыми все восхищаются, что неудивительно: волосы у нее сильные, непослушные, своевольные. Я‐то крутизне ее бедер только рад, обожаю оказаться между ними, обожаю любоваться ими, такими мясистыми и соблазнительными. И еще обожаю ее щедрые губы, глаза, которые умеют и утешить, и приказать, обожаю обе ее груди, так ловко умещающиеся в моих ладонях, обожаю пухлую попу, обожаю крестец, которым заканчивается спина, боготворю ее затылок, щиколотки, лодыжки, запястья, а еще звук голоса Вибеке – я на него реагирую, как трава на солнечные лучи.

Когда Вибеке нет рядом, я в воздухе перед собой мысленно рисую контуры ее тела и счастливо улыбаюсь – наверное, тому, что такая женщина – моя. Так я делал и в тот лондонский день, когда Стейнар не явился на Болейн Граунд.

Мне кажется важным сказать это, и я это повторю, и даже с придыханием: моя Вибеке невероятно хорошая, невероятно проницательная и невероятно великолепная, и я знаю, что мне крупно повезло, мало кто из близких думал, что я сумею завоевать такую