— Не прячется ли за каждой игрой скрытый механизм?

— Ты совершенно прав. И поэтому люди больше ничего, кроме тайного свода правил, не ищут. В видениях пророков или сивилл точно так же, как в звездах, в мистике чисел, в буквах и словах. Он есть и в историях твоего деда. Но только когда ты сам начнешь рассказывать, ты действительно нападешь на след этих историй — и раскроешь тайну их законов.

* * *

Мануэл Торреш да Силва, внук Мигела Торреша да Силва, штудировал арифметику и геометрию, на университетских семинарах узнавал о законах математики, а в долгих беседах со своим учителем о законах поэзии, и чем настойчивее проникал он в знания мира, тем яснее становилось ему, что и истории его деда чудесным образом следовали тем же законам. Потому что это были законы, которым следует жизнь.

Мануэл ломал голову над сложными уравнениями, чертил, считал и жонглировал числами; подсчитывал, сколько прошло дней с тех пор, как он покинул свой дом; записывал, забавы ради, что произошло с того самого дня, когда он впервые услышал о числах Фибоначчи; отмечал как мелкие, так и важнейшие события; сам смеялся над этим своим развлечением, а на восемьдесят девятый день записал: «Прочитал о фасолефобии Пифагора, связанной, предположительно, с газообразующими свойствами этой бобовой культуры. Как раз сегодня я съел на обед большую тарелку фасоли со шпиком. Бедный Пифагор!»

После лекций студенты обычно встречались в кофейне и рассуждали о движении планет и о деревенских девушках: «Любой померанец мне милее, чем все расфуфыренные старые перечницы из Лиссабона!» Старики проводили время за настольными играми. «Не спи, сосед, бросай сюда кости». Кости падают, игрок булькает и икает от радости. «Два, три, шесть, стук, четыре, и, стук, пять!» Бутылка портвейна идет по кругу.

Студенты долго уговаривали Мануэла, пока он не поддался и не пошел с ними в гостиницу у реки, где в иные вечера звонарь играл свою «Staccato pastorale», но большей частью крестьяне танцевали фанданго под музыку цитр. Причем игравший на цитре касался только нескольких струн в триольном размере и той же рукой отбивал такт на деке своего инструмента. Казалось, мелодия состояла из постоянных повторений. Чем ближе к ночи, тем многочисленнее становилась насквозь пропотевшая трактирная команда, топавшая на танцплощадке, и лишь парочка игроков в карты, сидевшая в уголке, сохраняла спокойствие. Студенты спорили о реформах Помбала, ели козий сыр из Серра-да-Эштрела и были единодушны в том, что нужно заказать еще один кувшин крепкого вина из Баиррады.

В это солнечное утро они отправились в путь очень рано. Впервые за долгое время Мануэл снова увидел море. Он снял туфли и побежал по песку, по границе между водой и сушей, чувствуя, как волны омывают его ноги и они увязают в мягком грунте. Его учитель медленно шел за ним.

Мануэл остановился, посмотрел на море и подождал, пока Рибейро догонит его. Некоторое время они молча шли рядом.

— Я попытался, — сказал Мануэл, — но ничего не вышло. Я целый день просидел в библиотеке, тупо разглядывал инкрустированную столешницу, мечтал о Бразилии, поскольку дерево было оттуда, смотрел на тысячи книг, расставленных на полках вокруг меня, спрашивал себя, какие истории заключены в них, размышлял и ломал себе голову над ужасающе чистым листом бумаги, не смог решить, с чего начать, и не написал ни строчки.

— И тем не менее все истории у тебя в голове!

— Я сидел там почти один, вокруг меня, подобно церковному зданию, высилась библиотека. Я вслушивался в тишину. Внезапно от этого безмолвия у меня начала раскалываться голова, но голос деда так и не зазвучал. Вероятно, эти истории не для бумаги. Вероятно, эти истории не для глаз, не для чтения, эти истории — для уха. Я читал у Лопе да Вега, что между чтением и слушанием имеется заслуживающая внимания разница. А именно: и там, и там — голоса, но один из них живой, а другой — мертвый.

— Или же, — добавил Рибейро, — как сказал апостол: «буква убивает, а дух животворит». Потому что написанные тексты читают только глаза, а слово возвышает душу. Ты прав, только ветер голоса освежает разум, и никто не знал это лучше, чем старый Квинтилиан. Однако даже если написанный текст не эффективнее красноречия, для меня нет сомнения в том, что у них одинаковая энергетика. Твой дед умер, и потому наши уши не могут услышать его. Но мы можем услышать его, читая глазами, и без посредства ушей узнать, что случилось в мире. Спасибо Господу, что у нас есть глаза, дающие нам возможность перешагнуть через границы пространства и времени и оживлять нашу память там, где слух ничего больше не воспринимает. Почитай Кеведо, один из его сонетов называется «Возвратившись в мир этих пустынь». Там есть невероятной красоты строка: «И своими глазами я слышу мертвых». Запомни ее! Именно потому, что голос уже недоступен, мы слышим глазами и возвращаем мечты из дальнего далека.

Их прогулка длилась уже несколько часов, и сейчас, когда солнце стояло почти в зените, они оказались на скалистом берегу, где продвижение вперед стало затруднительным. Они нашли плоский уступ скалы и сели. Достали из сумок хлеб и сыр, воду и вино. Когда они поели и попили, Рибейро нашел среди скал тенистое местечко и вскоре заснул, а Мануэл, облазив все вокруг, обнаружил маленькую бухту и стал искать там раковины. Когда Рибейро очнулся после краткого сна, они отправились в обратный путь, беседуя о мореплавании и рыболовстве, об университете и изгнанных из него иезуитах. Потом Рибейро вернулся к утреннему разговору:

— Я уверен, что ты изучишь искусство рассказа и овладеешь им.

— Но мне никогда не удастся рассказывать так, как рассказывал Мигел Торреш да Силва, — печально сказал Мануэл.

— Ты будешь учиться рассказывать, как Мигел Торреш да Силва, — возразил Рибейро.

— Мне кажется, искусству рассказа нельзя научиться, рассказчиком историй нужно родиться.

— Твой дед выучился этому искусству потому, что оно было рядом с ним, а что рядом, то можно выучить, — продолжал спорить с ним Рибейро.

— Иной раз я думаю, что истории, которые человек рассказывает, заменяют ему жизнь, которую он не прожил, — сказал Мануэл.

— Ах! Тогда твой дед был, наверное, бедный и очень печальный человек!

— Наоборот, он был самый веселый человек в деревне. Даже когда он дремал после обеда, а мы, дети, тихо прокрадывались мимо, стараясь не помешать ему, мы замечали, что по его лицу блуждала легкая, лукавая улыбка.

— Если он был всем доволен, значит, дело в другом, — сделал вывод Рибейро, — так как жизнь, которую проживает человек, чаще всего подражает историям, которые он рассказывает, а не наоборот. Тут нужно различать: есть болтуны, которые говорят только о себе и которые хотят произвести впечатление изложением странных происшествий. И никто не понимает, что с этим делать. Стоит такому форсуну закрыть рот, как уже никто не помнит, о чем тот рассказывал. И когда он без публики, то вокруг только тоска и брюзжание. А настоящего рассказчика, наоборот, слушаешь, ловишь каждое слово, инстинктивно понимаешь, что знал эти истории раньше, еще до своего рождения.