Перевалив за валуны, Фомин посмотрел на напряженные лица своих танкистов. Не говоря слов, надел черную куртку, поднял ремень с подсумком, перепоясался при помощи капитана. Засунул в карманы три «лимонки» и после того заговорил:

— К гати не ходить! Это категорический приказ! Как гранаты ухнут, мы из пулемета ударим. Если что наперекосяк пойдет, в пещеру уходите, обстрел внутри пересидите. Запомните — до крепкого мороза на гать не идите. Помни, о чем говорили, капитан. А сейчас гимн запевайте, да погромче — это наша последняя песня, пусть они ее услышат! Тяните время, пусть думают, что мы тут все, тогда у гати нашей засады опасаться не будут. Там я их с близнецами и прищучу, беспечных!

Легким прыжком он нырнул в туман, а за спиной в три слаженных голоса разнесся русский гимн:

Боже, Царя храни!

Сильный, державный,

Царствуй на славу, на славу нам!

Царствуй на страх врагам,

Царь православный.

Боже, Царя храни!

Фомин пробежал по залитому водой лужку и обогнул кусты. А за спиной все сильнее и громче звучал русский национальный гимн:

Боже, Царя храни!

Славному долги дни

Дай на земли, дай на земли!

Гордых смирителю,

Всех утешителю,

Все ниспошли!

А вот и знакомые ели, раскинувшие в стороны зеленые лапы, и Фомин стал забирать правее, склонившись в три погибели и осторожно подныривая под мохнатые колючие лапы. А гимн, тягучий и медленный гимн, громко разносился в промокшем от влаги тумане:

Перводержавную Русь Православную!

Боже, Царя храни, Царя храни!

Царство ей стройное,

Все ж недостойное

Прочь отжени!

Близнецы Кушевы заняли удобную позицию, если бы не клочья тумана, то вся гать была бы как на ладони, в которую хищно уставился пулеметный ствол. Кинжальный огонь в упор ставил крест любой попытке перехода, вот только сама позиция была смертельно опасна для расчета — возможности для маневра напрочь отсутствовали. Из тумана звучал и звучал забытый многими гимн, больше похожий на молитву:

О, провидение,

Благословение

Нам ниспошли, нам ниспошли!

К благу стремление,

Счастье, смирение,

В скорби терпение,

Дай на земли!

Фомин ужом проскользнул под колючую хвою и прилег рядом с одним из братьев, чуть тронув парня за локоть. Тот не вздрогнул и даже не оторвал щеку от пулеметного приклада, только повернул в сторону своего командира оттопыренное ухо.

— Как вылезать начнут, режьте в упор, — тихо произнес Фомин и чуть сжал пальцы на плече. — Я левее позицию займу, в перекрестный возьмем. И лупите по берегу, там стоять чекисты из начальства будут. Я гранаты за пень метну — после третьего взрыва немедленно отходите в пещеру. Поняли?

— Да, — чуть прошептал губами молодой парень. Фомин еще раз сжал его плечо и стал отползать в сторону…

Туман сходил клочьями, куски таяли в воздухе. Заметно посветлело, и за деревьями на той стороне окрасился в розовую палитру край небесного свода. Жить бы и жить на этой грешной земле, каждому утру радоваться, а тут подыхать придется. Да еще в этой холодной мерзкой жиже, что полностью обволокла его тело. Но холод уже не чувствовался. Силой воли он притушил боль, и теперь просто ожидал конца своего жизненного пути, изломанного советской властью. И жаждал встречи с чекистами, с горячечным желанием, и хотел одного — слышать их предсмертные хрипы и вопли от страшной боли, когда горячие комочки металла рвут живую человеческую плоть. А что может быть лучше горшего солдатского счастья — умереть, но и убить врага.

А они шли, шли осторожно — чавканье болотины, когда из нее выдирают тело, ни с чем не спутаешь. Вот только разглядеть чекистов было трудновато — мешали клочья тумана, что зависли белыми облачками над темной трясиной. Но того, кто был впереди и мелькал в просветах, Фомин узнал сразу. В старом дождевике, борода с проседью, изломанные крестьянским трудом корявые, но сильные руки, которые он запомнил с детства.

Старик Кушнарев, Еремей Миронович. Родной дядька вел вражин на его погибель. Шел по трясине спокойно, хотя хорошо знал, какую плату возьмет Маренина гать и что потом могут с ним сделать упыри из НКВД. Будто сено на заливном лугу косил, медленно, с толком и расстановкой. Выдернул из болотины шест, воткнул, оперся, выдернул ногу и сделал шаг. Затем вытащил из вонючей жижы вторую ногу, и снова шаг. Крепко взялся и выдернул шест — и снова медленные шаги.

А за ним, с той же неторопливостью, потянулись солдаты в защитных маскхалатах с накинутыми на головы капюшонами. Из ткани торчали веточки с зелеными листками, для лучшей маскировки. Спокойные ребята, уверенные в себе, и взгляды волчьи. Хорошо подготовились — лица зачернили полосками сажи, всю амуницию тщательно подогнали, и даже автоматы обрывками маскхалатов прикрыли. Если таких вояк на берег выпустить, то всем им хана настанет, и ему, и братьям Кушевым, даже кинжальный огонь пулемета ДТ не поможет. Не остановят они их, куда спешенным танкистам с осназом воевать, что на ловле диверсантов и партизан собаку съел, причем не одну…

Фомин крепко зажал гранату в правой руке, а пальцами левой вытянул кольцо с чекой. Теперь осталось только метнуть во врагов гранату, похожую на большой лимон с рубчатой квадратиками кожурой. Дождался, когда старик крепко зацепился за пень и рывком вынес свое немолодое тело на болотистый берег. Следом неожиданно, как чертики из табакерки, выскочили два чекиста в маскировочных халатах. Он метнул «лимонку» за пень, и тут же прогремела короткая пулеметная очередь ДТ. И рвануло…

Граната Ф-1 создана для сугубо оборонительных задач и предназначена для поражения десятками осколков своей рубчатой «рубашки» живой силы противника. И метать ее желательно из окопа и с приличного расстояния.

Того и другого у Фомина просто не было, слишком близко он лежал от врага, потому взрывом его слегка контузило, горячий кусочек металла зацепил вскользь голову, у самой макушки. В горячке он не обратил на это внимания и кинул за пень еще одну «эфку», а следом добавил третью гранату. Мощные взрывы сорвали хвою, полетели во все стороны комья грязи и срезанные осколками ветки. А пулемет все бил и бил, длинными очередями — близнецы не экономили патроны.

И Фомин решился — рывком перевалил за топляк, неизвестно какого дерева корягу, и залег рядом с Кушнаревым.

— Ты зачем их, Мироныч, сюда привел, себе на погибель?!

Он сразу оценил ранение дядьки смертельным. Две пули в живот, в руку, осколками в голову и плечо — с такими ранами живут не дольше четверти часа. А потому единственное, что можно сделать для него в такой ситуации, то это избавить от мучений и добить.

— Ты это… Семен… Не гневись…

Старик говорил с трудом, изо рта текла темная кровь, но глаза, уже подернутые пленкой, еще жили, и в них не было ненависти к убийце, а одно безысходное понимание.