А потом Павлуша неожиданно разозлился и воспринял все случившееся прямиком на наш счет:

— Но что же мы могли поделать? Откуда мы знали? — закричал отчаянно.

И поплыл-поехал тот разговор, неприятный и с каждым словом всех нас загрязняющий…

— Вот и придется нам встретиться. Видишь, я же говорил, что все эти твои переосмысления — бред сплошной. Вот даже судьба нам сама доказывает… — сказал Павлик в конце разговора.

Об этом напоминать мне было не нужно, об этом я и сама подумала. А ведь накануне, совсем переполнившись презрением к себе и жалостью, я на миг стала чистою и решила все же сделать выбор. Ну конечно, не в пользу Павлика. Не потому, что он хуже Бореньки — он в стократ лучше, надежней и положительней. А потому что я — не чета Пашуле совсем. Нам обоим только хуже будет от продолжения этого союза. Сорвемся ведь, прекратим притворство — Павлик вон уже потихоньку срывается — и пойдут сплошные взаимные претензии и раздражения…

Сказать открыто о разрыве я не решилась: уж слишком ночь была звездной и пронзительной, а мы, сидящие на балконе, так походили на романтичную влюбленную пару… Я не смогла поломать красивую картинку, которую с таким азартом когда-то строила. Я была влюблена. Не в Павлушу, нет… В наши с ним романтичные и светлые отношения. И вот сейчас, когда все так запуталось, когда я врала каждый день и оттого нигде не чувствовала себя счастливою, когда я поняла, что пора делать окончательный выбор, то все равно не могла сказать нужных слов. Произнесла неопределенно намекающее:

— Может, отдохнем друг от друга немного?

Как ни странно, Павлуша принял мое высказыванье всерьез, не так как все предыдущие мои попытки поговорить на подобные темы — те попытки он принимал за мое кокетничанье и тут же набрасывался с цветами и необходимым, как он думал, словесным доказательством моей превосходности. Сейчас он уделил моему предложению должное внимание и разгорячился весь.

— Соня, я понимаю, отчего ты так говоришь. Знаю, что тебе все это кажется увяданием… — начал он с проникновенной глубиной в голосе. — Да, мы почти не гуляем вечерами по городу, да, видимся только дома у тебя и каждый раз все одинаково. Но посмотри на вещи объективно: новая работа, у меня, у тебя, новые нагрузки, хлопоты… Сейчас это грузит, но пойми, это же перспективы, они дают нам уверенность в будущем! Ведь кроме проявлений чувств, существуют еще и сами чувства! А у нас с ними все в порядке. Мы целенаправленно и устермленно идем к стабильным отношениям. Не побоюсь сказать даже «к семье». А это больше, чем страстные встречи и полуночные гуляния. Так? Мы ведь оба уже взрослые…

Взрослой скорее была я, а не он, потому во все эти выгоды, перспективы и планирования уже наигралась, и теперь хотела настоящего чувства. Было бы оно, а уже остальное — приложится, кровью и потом выстроится.

— Пойми, — продолжал Павлуша. — Мы ведь привыкли уже друг к другу. А привычка — это всегда убийство яркости… И видимся теперь чаще. Если каждый день будешь есть конфеты, то перестанешь ощущать их сладость, в конце концов…

— Вот я и говорю, давай на время расстанемся. А потом, если скучать будем, или, там, поймем, что никак друг без друга… Тогда начнем сначала все. И вкус тогда снова почувствуется.

— А потом опять приестся и мы всю жизнь так и проведем, то съезжаясь, то расставаясь! — Павлик горячился все явственней. — Я много думал об этом. Так нельзя, Сонь. Мы должны понять, что мечты убиваются воплощением, а яркость чувств — временем. Понять, смириться, и гнаться уже не за яркостью, а за гармонией и стабильностью. Только тогда все будет хорошо. Иначе — бред слошной…

Я как-то даже смутилась от такой его теории. Ведь здорово звучит! Уверена, слышали б это какие другие женщины, разорвали бы меня на кусочки, чтоб добиться права обладания таким порядочным и степенным мужчиною… Человек так ко мне относится, строит планы, ищет перспективы, а я… Дура набитая.

Ведь расстаться я хотела вовсе не из-за угасания чувств с Павликом — накала для меня с ним никогда не было, всегда — упоение чистотой отношений и их правильностью. Разрыва я жаждала из-за появления в моей жизни Бореньки. А Павлик о нем не знал, и потому истолковал все по-своему…

— Мне нужно остаться наедине со своими чувствами, — выдавливаю через силу. — Нужно разобраться в себе. Давай какое-то время не видеться.

— Бред это все! — Павлуша болезненно морщился. — Ты просто ищешь очередных трагедий и, не находя, сама их устраиваешь. Посмотри на себя? Ты ужасно выглядишь, когда говоришь о расставании. Видно же, что ты страдаешь от этого…

Еще бы! Не всякий человек добровольно откажется от стабильного и надежного компьютерщика ради безбашенного и безнадежного рокера… А тот, кто таки это сделает, выглядеть будет ужасно, потому что начнет тут же бояться за свое будущее. Вот я и боялась, а Павлик принимал это за страдания по нему-любимому…

— Впрочем, если тебе действительно необходимо разобраться, я на время исчезну. Сколько тебе нужно? Две недели? Месяц? Перед тем, как выходить замуж, тебе действительно лучше проверить себя…

Я провожала его при полном надрыве чувств. В последний, как мне тогда казалось, раз, обнимала ладонями гладкое лицо с почти детской кожею. Желала счастья, шепча одними губами что-то схожее с молитвою. Разглядывала его огромные загибающиеся кверху ресничища и сквозь слезы улыбалась их спутанности. В общем, была наполнена торжественностью и чистой, светлой печалью, как уходящая в монастырь грешница, прощающаяся с такими милыми сердцу земными удовольствиями.

Я знала прекрасно, что этот светлый мальчик уже через неделю обязательно окажется кем-нибудь подобранным. Оглянуться не успеет, как утешится от воспоминаний обо мне, и будет строить свои грандиозные планы на перспективное будущее с какой-нибудь другой единственной. Не потому, что ветреный, а как раз наоборот — оттого что сильно целеустремленный и не может долго жить без человека, с которым можно строить четкие и важные планы на будущее.

И вот, спустя пару скандалов с Боренькой, свидетельствующих о нашей безумной любви и полной несовместимости, спустя несколько кардинальных смен моих мировоззрений и убеждений… А точнее, спустя три дня с момента нашей последней встречи с Павликом, мне звонит Карпуша и заявляет, что Марина повесилась, то есть, что мне так или иначе придется с Павлушей увидеться. И это, конечно, воспринимается мною, как перст судьбы или как ненавязчивая Маринина подсказка: так, мол, тебе лучше будет, друг-Сонечка!

— Все. Пока. Пойду торжественно присутствовать, — кричит дама, и захлопывает крышечку мобильного. Завидев меня, и осознав, что я все слышала, дама выражает возмущение: — А что вы тут, на отшибе? Больше пройтись негде, да? Странный способ искать уединения. Обычно это делают в местах, которые никем еще не заняты!

К великой своей чести и немалой радости, я умудряюсь ничего не ответить на ее хамство. Не от стеснительности, а из смирения. Захотелось побыть хорошей. Захотелось вымолить прощение. Потому что, как ни крути, я в смерти Марининой виновата больше всех. Им — остальным — простительно. Забыли, замотались, не были готовы к трагедии. А я — родственная душа, женщина, — должна была разгадать, предвидеть, вытащить… Ведь я любила ее. Всем сердцем и всем своим пониманием… А потом — как все — позабыла, забросила. И это ей, конечно, страшной болью вышло. И это ее, конечно, в людях разуверило…