им всю правду, но мне не поверили, и тогда я стала рассказывать о видениях, лавиной рушившихся на меня. Мне открылись надежды, жизни, судьбы этих девушек, и я хватала их за руки, за одежды, такие же, как у меня, исступленно все это описывая.

Аполлон наделил меня своим даром, и теперь мне все на свете было ведомо. Но другие девушки, любившие его не менее пламенно, моих слов не понимали. На меня глядели вскользь, а друг на друга – растерянно, едва заметно качали головами, и вот тут-то, осознав, что сделал Аполлон, я завыла, терзая собственную плоть, и никак не могла остановиться, пока не явился кто-то другой, посильнее, и тогда уж меня усмирили, отнесли в покои, а в ответ на вопли мои просто заперли.

Я и впрямь овладела даром пророчества, сам Аполлон вдохнул его мне в рот. Но с тех пор никто не верил ни одному моему слову.

5. Клитемнестра

Прощание со Спартой запечатлелось в памяти ярчайшим символом, загоравшимся во тьме, стоило только сомкнуть веки. Поначалу в Микенах я ночи напролет воссоздавала мысленно те мгновения, оживляя мельчайшие подробности, неосознанно подмеченные тогда: привкус соли в воздухе, крики чаек в вышине, радуги в брызгах от солнечного света, разбивавшегося о поверхность вод, и сжатые до белизны костяшек пальцы Менелая, так крепко державшего Елену за руку, будто ослабь только хватку – и она упадет и унесется вдаль, подхваченная океаном.

Прибытие в Микены, напротив, обернулось сумбуром, невнятицей беспорядочных звуков и образов. Хорошо запомнилась могучая стена вокруг дворца из каменных глыб – таких громадных, что смертному сдвинуть не под силу. Это циклопы строили, уверил меня Агамемнон, свирепые дикари из племени одноглазых великанов, а им громадные валуны ворочать – все равно как мешки с ячменем. Он крепко держал меня за руку и светился от гордости. Явно довольный, хоть и суровый с виду. Ликовал, наверное, предъявляя завоеванной им невесте им же завоеванное царство.

В Спарте мы жили средь долины, с трех сторон окруженной горами – добрыми стражами, следившими за нами свысока. В Микенах дворец стоял на возвышенности, господствуя над окрестными холмами, и казалось, что весь мир у наших ног.

В этот самый дворец мы и вошли, миновав исполинские ворота в каменной толще стены.

Не восхищали меня ни красочные колонны, ни разноцветные росписи, ни повсеместное сияние убранства из золота, слоновой кости и драгоценных камней. Не услаждали теплые солнечные лучи, озарявшие, вливаясь сверху, сквозь световой колодец, просторный мегарон – тронный зал, откуда Агамемнон правил царством. В те первые дни я ощущала лишь болезненную пустоту внутри от тоски по скромной своей родине, Спарте.

Это в юности, дома, хихикая вместе с сестрой, я не принимала всерьез легендарное проклятие Атреева рода. А теперь оторвалась от корней, и в глубине сознания невольно зашевелились, зашуршали, будто сухие листья, прихваченные первым осенним холодком, разные мысли. В этом дворце, проклятом или нет, отец убил сына, брат поднял меч на брата, а Агамемнон перерезал горло собственному дяде и наблюдал, как растекается по мозаичному полу кровь. Разумеется, рабыни выскребли все дочиста, но розоватые следы потеков проступали, если присмотреться. Однажды я заметила их и теперь уж глаз не могла отвести от того места, против воли представляя Агамемнона, в яростном пылу свершающего месть. Никак не получалось связать этот образ с мужчиной, делившим со мной постель.

Словно было у меня два мужа, и один из них еще не показывался. Тогда в Спарте, в тронном зале нашего дворца, я почуяла беспокойство Агамемнона. И не хотела показать ему, что сама теперь, оказавшись в новых обстоятельствах, подавлена и робею. Елена всегда держалась невозмутимо и властно, только в глазах ее взыгрывало озорство, и даже самые сильные мужчины перед ней таяли. Пусть в моих жилах золотая кровь Зевса и не текла, но кое-чему я у сестры научилась и день за днем напускала на себя величавость – словно покрывало накидывала. Старалась говорить и игриво, и уверенно, как она, делать вид, что все на свете знаю и смутить меня невозможно. Хотела представляться Агамемнону загадкой и даже испытанием, а не заплаканной девчонкой, тоскующей по дому. Вообразила, что я Елена и есть, и постепенно к этому привыкла, овладела собой по-настоящему, без притворства.

И с удивлением обнаружила, что зря считала, будто никакого веса здесь не имею. Рабы относились ко мне почтительно, благоговейно даже, как и следовало ожидать, хотя вели они себя смелее спартанских. Порой так прямо, а часто и дружелюбно смотрели ни меня, что я диву давалась. И уж совсем поразилась, когда однажды рабыня, застегивая у меня на шее сверкающее ожерелье из драгоценных камней, шепнула чуть слышно:

– Благодарю тебя.

– За что?

Я повернула голову, чтобы получше ее разглядеть.

Рабыня поспешно опустила глаза. Ее немолодое уже лицо от долгой жизни в рабстве обильно покрылось морщинами.

– Это ведь ты спасла мальчика, Эгисфа, – пробормотала она. – Мы так обрадовались, что Агамемнон над ним сжалился. И знаем: это благодаря тебе.

– Откуда знаете?

Тут она посмотрела прямо на меня. Ее теплая, сухая ладонь касалась моей шеи.

– Он сам сказал, что пощадил ребенка ради тебя. После того как… убил Фиеста.

Мне хотелось узнать больше, но выяснять подробности казалось неприличным. И я просто спросила:

– Ты любила этого мальчика?

Она кивнула.

– Все любили.

Невысказанное жгло нас обеих. Что думает она об Агамемноне, гадала я, и с каким чувством глядели обитатели дворца на труп бывшего хозяина, праздновали или горевали по возвращении законного царя? Помнит здесь кто-нибудь прежние времена, еще до Фиеста-захватчика? Остались тут старые рабы, некогда молча возрадовавшиеся, что он пощадил юных Агамемнона и Менелая, позволил им бежать? От попыток составить цельную картину голова шла кругом. Столько всего надо было обдумать. Но в одном я теперь уверилась – что дала Агамемнону добрый совет.

С восторгом поспешила я сообщить ему, как верно он поступил, отпустив Эгисфа, но Агамемнон, внезапно сдвинув нависшие брови, проворчал:

– Что мне за радость от болтовни каких-то там рабов?

Такой ответ меня смутил и озадачил.

– Своим великодушием ты расположил их к себе… – начала было я, но он оборвал:

– Кого заботит их расположение? Я царь. Суждения рабов меня не волнуют.

Впервые с самой женитьбы между нами возникло разногласие, и я вдруг запуталась в словах. Заговорила осторожно:

– Ты принял мудрое решение. Никто не сомневается в твоем могуществе, но, когда сильный проявляет доброту, люди выражают восхищение и…

Он отмел мои слова властным