нас не было. «Это будет для вас уроком, запомнится лучше проповеди», — так он сказал. Когда шериф вывел осужденного из камеры, тот был серый и его била дрожь. Обмяк, как дряхлый старик. Едва шел, шатался. Видно, пил всю ночь, готовясь к веревке. Отец не позволил мне отвести взгляд. Большая жилистая рука пастора и проповедника крепко сжимала мне шею под затылком: я не должен был упустить ни одной мелочи. Нильс и Итан смотрели во все глаза. То ли в них проснулось то жестокое любопытство, что подвигает толпу на убийство, то ли они были еще так малы, что не понимали, какая это беда. В общем, проблемы были только со мной — больно чувствительный, прямо как девчонка, по словам отца. Между прочим, сестренка Эстер, а было ей всего-то восемь лет, похоже, не очень жалела бедолагу, который лишился всякого разума, плакал и взглядом искал сочувствия у собравшихся зрителей. «Он убийца!» — жестко пояснил отец, и два этих коротких слова, по его мнению, вмещали всю вселенскую истину и подтверждали справедливость казни. Прощение отцу было неведомо. Его Бог был грозным, карающим и безжалостным. Иногда, а вообще-то часто, если мне что-то не нравится или пугает, я чувствую тяжелую руку отца у себя на затылке: пальцы сжимают шею и велят глядеть неотрывно. Мне не забыть безмерного удивления на лице бедолаги, когда лошадь вдруг понеслась, освободившись от его тяжести, и вся эта тяжесть легла на его горло. Помню его выпученные глаза, странные подергивания тела и струйку мочи, вытекшую из штанины.

Я все никак не мог справиться с кофе, и Эб махнула рукой, подгоняя меня.

— Я же сказала, нам пора.

Лошади стояли оседланные, грязь немного подсохла. В самой гуще, где возился Джефферсон, еще оставались следы, как будто там барахталось крупное животное, крокодил или раненый койот.

— Как думаешь, он уехал из города?

— Не знаю и знать не хочу.

— А Макферсон?

— Старая росомаха, думаю, дрыхнет.

А вот усатый был тут как тут, стоял возле наших лошадей. Пришел, пока мы смотрели в другую сторону. Глаза у него были усталые, вроде моих, а под ними черным-черно. Он обратился к Стенсон с какой-то липковатой вялой вежливостью.

— Мадам, будьте осторожны. Джефферсон придурок, но он не трус. Все, что произошло вчера…

— Думаете, он первый, кто хочет меня пришить?

— Думаю, что нет.

Усач потрепал по шее шерифова Пижона, а теперь гладил мою лошадь. Приглядевшись к усатому получше, я вдруг подумал, что напрасно посчитал его вялым, скорее в нем была какая-то мягкость. Не знаю, заметила ли Стенсон это различие — сама она держалась по-прежнему отчужденно и насмешливо.

— А с чего это вы вдруг так печетесь о моей безопасности? Из природной добродетели?

Усач выдавил улыбку.

— Мы с вами люди разные, очень даже разные. Но, видите ли, как это ни странно, я… Я не люблю насилия.

— А я, выходит, люблю? — спросила Эб, и лицо у нее сразу же стало сердитым.

Усач хоть и улыбался, но вообще-то был грустным. У него на лице все время держалась эта улыбка, будто он посмеивается над всем вокруг — вот и вчера за покером тоже, — но, скорее всего, он выбрал для себя такую манеру, улыбаться и посмеиваться. Вообще-то он мне даже нравился, захотелось узнать его имя, и я спросил:

— А как вас зовут, мистер?

— Меня зовут Сол, паренек. А тебя?

Эб точно взбесилась от нашего разговора.

— Хватит! Едем!

Сол отошел от лошадей, смотрел, как мы садимся в седла, и поглаживал усы. Эб положила винчестер поперек седла, дулом в мою сторону, словно по-прежнему держала меня под прицелом, чтобы я не сбежал.

— Может, еще увидимся, — сказал Сол и притронулся к шляпе.

— Нет. Не думаю.

На другом конце главной улицы послышались довольные восклицания и показался всадник на лошади. Окровавленное неподвижное тело тащилось за ним на веревке по затвердевшей грязи.

Наши лошади почему-то сразу взяли с места в карьер и понеслись так радостно, что и в нас — по мере того, как мы удалялись от этого городишки, — перетекала их живая естественная радость.

Ни звука, отступай тихо-тихо

Сначала мы увидели медвежат: два шерстяных комочка играли, катались клубком, шлепали друг друга лапами. Лошади спокойно миновали их безо всякой опаски — и мы тоже не насторожились. Ехали мы почти целый день, не сказав друг другу ни слова. Я приспособился к молчанию Стенсон и начал понимать, чего она от меня потребует, прежде чем откроет рот.

Углубляясь в гигантскую красную пасть в проеме скалы, я думал, что эти новые для меня места странным образом придают смысл тем, с которыми я расстался. Я спрашивал себя, какое впечатление на маму производили известковые каньоны и какими дорогами они ехали с отцом, прежде чем добрались в конце концов до нашей долины. Размышляя о своем, я не забывал поглядывать на Стенсон.

Она спрыгнула с лошади. Понятно: ночевать будем здесь. Я был не против, мне тут нравилось. Мы одновременно расседлали лошадей, пустили их пастись на свободе, а сами стали собирать сушняк для костра. Ноги, руки, спина тяжко ныли, я и не подозревал, что у меня столько разных мускулов. И каждый из них отзывался болью после долгой скачки, но явно становился крепче.

До темноты оставалось еще много времени, но Стенсон, как видно, почувствовала мою усталость, а может, и сама утомилась от долгого пути. Хотя мне с трудом верилось, что она способна уставать, до того сильной казалась эта женщина.

Увидев медвежат, я невольно рассмеялся: славное зрелище — плюшевые игрушки возятся в траве, показывая друг другу зубки. Мне и в голову не приходило бояться, пока Стенсон не подала сигнал опасности, приложив к плечу винчестер. Она осторожно переступала ногами и оглядывалась тревожно и зорко.

— Ни звука, Гарет, — прошипела она едва слышным шепотом, — отступай тихо-тихо.

И я стал тихо-тихо пятиться, продолжая смотреть на медвежат. Стенсон делала то же самое, а я пытался определить, в какой стороне пасутся наши лошади, и тут окаменел от жуткого рева. Возле медвежат появилась медведица, страшенная, грозная громадина. Никогда я не видел медведей так близко. Она поднялась на задние лапы — огромная, с раскрытой жуткой пастью, — господи, как же мне стало страшно. Я потихоньку двигался, но ноги у меня подкашивались, и я боялся: еще один шаг, и свалюсь.

Я-то считал, что главное — отойти подальше, чтобы медведица успокоилась. Но не тут-то было, ничего подобного: зверюга вдруг опустилась на все четыре