Настя опять пыталась возразить, но я был точно в горячке, схватил ее за руки, кажется крепко, что отобразилось на лице ее.

– Настя, Настя, прошу, выслушай меня! Настя, я вчера купил гитару и я чувствую, что имею предрасположение! – соврал я совершенно невинно, может быть даже, самому себе в тот момент веря. – И я, Настя, уже кое-что умею. Вот ты завтра придешь ко мне… Или сегодня… Нет, сегодня еще не приходи! Лучше завтра, и сама ты все увидишь, то есть, услышишь… Конечно, это вовсе ничего не гарантирует. И то, о чем мы вчера грезили, вовсе не обязано сбыться, но… «Но», Настя, «но»! «Но» – это уже основание, это краеугольный камень. Пусть крохотная его частичка, пусть песчинка, тысячная доля его, но… И опять «но»! Настя, одна десятая процента, это много, поверь, очень много, с тем вполне можно жить. Я и без того обходился всю жизнь свою. На десятой доли процента, знаешь, куда унестись можно!.. И все ж то будет полет не совершенно безосновательный…

Я говорил еще что-то, и еще, все в том же духе, пока Насте, наконец, не удалось вставить слово, одно единственное, но в один миг парализовавшее во мне все члены, включая язык. Это слово было: Заворотов.

Она вернулась к нему, они снова встречались. Он слишком долго извинялся за тот невинный поцелуй, которого Настя стала свидетелем, и говорил с великим раскаянием весьма чувственно. Впрочем, и ее тоже нельзя считать «столь наивною дурой, без доли самоуважения», чтобы вот так сразу она приняла с распростертыми объятиями своего изменщика. Долго она была неприступна, как Брестская крепость, но… Здесь тоже оказалось свое «но», и куда внушительнее моего, с основанием куда более существенным. Оказалось, что Заворотов вновь прошел кастинг на то самое знаменитейшее музыкальное телешоу. Теперь планировались съемки, и если бы только Настя не была «такою идиоткой», «идиоткой с непомерной амбицией», если говорить точнее, то она, Настя, могла запросто попасть за кулисы. А так, место первой и единственной болельщицы Заворотова, а значит и обязательное место в телевизоре, было зарезервировано за его матерью, престарелой Софьей Дмитриевной. И зачем оно ей! В зрительский зал, как назло, все билеты тоже уже были раскуплены. В общем Насте и без меня было о чем горюниться, она слезно просила ее поберечь, просила «как друга».

Весь следующий месяц мы виделись с Настей чуть не каждый вечер, будь то у меня или у нее в комнате, или где на улице, неизменно с тем, чтобы обсудить предстоящий эфир, в котором ожидалось выступление ее возлюбленного. Мы всё представляли, как и с чем он выступит. Важно, что ни Настя, ни я, мы ни разу не слышали Заворотова в исполнении и даже не подозревали о стороне и степени его таланта, отчего были заинтригованы до последней степени, и что давало возможность нам в своих фантазиях самим и на свой собственный вкус подбирать для него репертуар.

– А что, если бы он спел «Инглишмэн ин Нью-Йорк» Стинга? – предлагала Настя.

– Почему нет, – соглашался я, – было бы здорово. А, может, он умеет играть на гитаре, тогда ему бы не худо было что-нибудь из Есенина ангажировать.

– Я думаю, умеет. А, может, и на фортепиано умеет, представляешь, в таком случае ему бы удивить всех песней Вертинского «Кокаинетка», как думаешь?

– Было бы волшебно.

– А как ты думаешь, он передаст мне привет или какое еще послание? – спрашивала Настя.

– Непременно, – отвечал я.

– Как думаешь, он это сделает до или после своего выступления?..

Я думал, что после. Потом, по завершении таких свиданий, я возвращался в свою комнату, брал в руки гитару, и, извлекая из нее нестройные звуки, будто в гипнотическом каком сне, отдавался целиком и полностью наплыву фантазии, своей личной, никем не корректируемой, ни отчего не зависимой…

Наконец настал день выхода шоу в эфир. Это была суббота. Настя была в большом волнении. Она решила, что мы будем с ней смотреть шоу порознь, и закрылась на замок в своей комнате. Таким образом, мне пришлось наблюдать Заворотова в одиночестве. Его показали почти еще в самом начале. И сколь неожиданным было это выступление!

Он ужасно волновался, трусился весь. Ведущая за кулисами просила его расслабиться и успокоиться, ведь не на смертельную схватку он шел, в самом деле; болельщица его, мама его, тоже его всячески мотивировала и поддерживала. Когда его объявили, и он вышел из-за кулис на сцену, ведущая спросила маму Заворотова, всегда ли он у нее такой впечатлительный? Мама и сама была удивлена такому поведению своего чада. «А что, хорошо ли ваш сын поет?» – также спросила ведущая. На что мама пожала плечами.

Заворотов и на сцене продолжал вести себя крайне нервозно. Члены жюри ему тоже заметили его напряженность, предложили выбросить все лишнее из головы и начинать. Заиграла музыка, что-то очень знакомая, какая-то до неприличия популярная. Заворотов что-то начал пританцовывать, как-то даже до смешного нескладно, вдруг запел. Камеры показали реакцию зала, показали членов жюри – на лицах слушателей отобразилось смущение. Мне самому было неловко. Дальше больше. Правая рука Богдана скользнула по верхним пуговицам и вниз, вниз. В несколько мгновений красная рубаха его была расстегнута. Прошло еще чуть времени, и Заворотов оказался обнаженным по пояс, он уже вертел свое одеяние над головой, как ковбой лассо. Продолжал пританцовывать, продолжал петь. Все это длилось почти две минуты, словом, мучительно долго.

Оказалось, что Заворотов выступил ровно с прошлогодней программой, не изменив ни репертуар, ни манеру исполнения. Даже рубаха была прошлогодней. И как его не узнали, ни ведущая, ни члены жюри, как о нем не справилась заблаговременно Настя? Я почему-то был уверен, что она скоро будет у меня, и ждал ее прихода с необыкновенным волнением.

Мое предчувствие себя оправдало: еще не завершился выпуск телешоу, как Настя переступила порог моей комнаты. Сразу было видно по ней, Заворотов казнил ее своим выступлением. Напускная решимость не могла скрыть следы отчаяния на ее лице. Она смотрела вызывающе, будто ожидая насмешки. Мне хотелось ее успокоить, но я боялся раздражить ее самолюбие своими утешениями. Пожав плечами, я произнес одно только слово: Герострат. Настя не стала отлаживать основную причину своего прихода. Закрыв за собой дверь, она произнесла, вероятно, заготовленную по дороге, речь почти без запинки, но в то же время, почти задыхаясь от волнения. Она сказала, что ненавидит музыку и телевизор, что отныне объявляет развод самой фантазии и обещает держаться осторонь всякого фантазерства. «Что