Митя.— Отец твой тогда был еще очень маленьким. Ходить только начинал... Вот тетя Лида была...— Он посмотрел на висящий над письменным столом портрет и добавил: — У нас с ней были одинаковые испанские марки... Не помню уж, где мы их достали, но только помню, что одинаковые... Тетя Лида жила в нашем дворе, заводила была и везде первая... Она только потом, когда уже была старше, изменилась — серьезной стала... Но веселый характер не пропал.

Дядя Митя еще раз взглянул на портрет жены, как бы ища подтверждения своим словам, но Аркашка верил и так.

— А дрались вы с ребятами? — задал он неожиданный вопрос.

— Бывало... А как же иначе? Мальчишки всегда этим занимались...

Но вдаваться в подробности дядя Митя не стал. Были у них другие меры воздействия, посерьезней.

Самым страшным в ОЧИСе проступком считалась ложь.

— Уличат, бывало, кого-нибудь во вранье,— говорил он,— испанскую марку отбирают, а то и из отряда выгоняют. Вранье, брат, считалось у нас преступлением... Что бы там ни было, говори всегда правду. Правду поймут... И простят, если ошибся...

— Давай съездим с тобой как-нибудь в ваш старый двор,— предложил Аркашка.

— Давай,— согласился дядя Митя и, помолчав, с грустью вздохнул: — Только вряд ли там теперь что-то осталось. Дом, в котором мы жили, давно снесли. На его месте построили новый, пятиэтажный...

— А сарай остался?

— Ну, что ты! Сарая тоже давно уже нет. А вот садик остался.

— Какой садик?

— Который мы с ребятами сажали...

Через неделю они приехали на Красную Пресню. Выйдя из метро, увидели на другой стороне много народу, особенно ребят.

— Сколько помню,— сказал дядя Митя,— здесь всегда толпились люди. Зоопарк у нас любят...

— А вы ходили с ребятами в зоопарк? — спросил Аркашка.

— А как же? Многие здесь даже в разных кружках занимались. Я уж сейчас не помню, как они назывались, но кажется, «Юные друзья животных».

Рассказывая Аркашке о довоенной жизни, он, казалось, дарил ему свое ясное отрочество и был при этом предельно сосредоточен и даже немного печален, потому что знал: никогда уже больше не вернется та полная больше надежд, чем благополучия, но именно оттого и счастливая пора.

Они свернули за угол и прошли улицу молча.

— А ты знаешь,— обратился дядя Митя к Аркашке,— почему Красная Пресня называется Красной Пресней?

— Нет.

— Ну, почему Пресня, я и сам не знаю,— откровенно признался дядя Митя,— а вот почему Красная, мне известно. В 1905 году в Москве восстание было против царя,— начал он.— А в этом районе жило много рабочих, поэтому и бои здесь были против царских войск жестокие. Но силы были, конечно, неравные. У рабочих-то что?.. Дубины да булыжники... Ну, были, конечно, ружья, наганы... Но все равно. Разве они могли устоять против регулярной армии? Восстание было подавлено, а в память о событиях на Пресне район был назван Красной Пресней. Я еще помню стариков, которые жили у нас во дворе и рассказывали нам о том восстании,— задумался дядя Митя.— Справедливые такие были старики... И нас, пацанов, очень любили...

Они подошли к линейкам пятиэтажных домов, смотрящих окнами друг на друга, и остановились.

— Вот здесь и начинались наши «владения»,— сказал, подняв руку, дядя Митя.— А дом наш стоял вон там...

Он сделал несколько шагов вперед, как бы увлекая Аркашку в мир дорогих ему воспоминаний, и пошел по неширокому асфальту, отделяющему серой лентой ровный бобрик кустов от подъездов.

В самом конце дома они опять остановились.

— Вот здесь сарай стоял, о котором я тебе рассказывал,— кивнул в сторону дядя Митя.— Видишь, где большие тополя... А там был дом, где жила тетя Лида. Да какой, впрочем, это был дом? — поправился он.— Барак какой-то стоял, да и только...

Он подошел к тополям, дотронулся рукой до одного из них и долго гладил его черную сухую кору.

«А этот тополь,— подумал Аркашка, когда шел в то утро в школу через парк,— почти такой же, как во дворе на Красной Пресне...»

Он остановился, погладил, как дядя Митя, его сухую кору, поднял лист, удивительно напоминающий небольшого мышонка, окрашенного в золотую краску, вложил его в какой-то учебник (кажется, это была «География») и, пролезая через сломанные прутья железной ограды, заторопился на другую сторону улицы к большому четырехэтажному зданию, сложенному из красного кирпича.

Войдя в школу, он увидел на стене, рядом с зеркалом, объявление.

«Внимание! — гласил его текст.— В субботу после уроков состоится воскресник по уборке территории школы. Явка всех учащихся строго обязательна. Комитет комсомола и совет дружины».

«Ну вот,— подумал Аркашка,— а в субботу мы договаривались с дядей Митей в музей пойти. Не могли уж воскресник сделать в воскресенье!..»

И тут вдруг Аркашке стало весело. Он задумался над текстом объявления, над тем, что воскресник состоится в субботу. «Как это? Воскресник в субботу?..»— почти засмеялся он и хотел уже было и впрямь рассмеяться вслух и даже обернулся по сторонам, чтобы увидеть кого-нибудь из знакомых, но тут зазвонил звонок.

Первым уроком была алгебра.

Василий Терентьевич, преподаватель математики, человек резкий и порой даже суровый, вошел в класс с журналом под мышкой, держа в этой же руке свою старую вместительную папку. Он положил все это, как всегда, на стол и, отойдя к окну, обратился к классу:

— Ну, разобрались с заданием?

Все молчали, очевидно не рискуя хоть чем-то обратить на себя внимание.

Василия Терентьевича в школе боялись и уважали. Боялись, наверное, за его характер, строгость, а уважали за то, что он отлично знал свой предмет и любил его преподавать.

Это отношение к Василию Терентьевичу переходило от класса к классу. Его таким знали в школе все, даже те, которых он не учил.

Подойдя к столу, Василий Терентьевич открыл классный журнал и, склонившись над ним с ручкой, начал «цедить». «Цедить» ребята называли тот момент, когда учитель искал по журналу, кого бы вызвать к доске.

— Куркин,— произнес наконец Василий Терентьевич.

Класс облегченно вздохнул.

— К доске,— не поднимая головы, добавил математик и, не садясь на стул, начал что-то писать в правой стороне журнала, наверно, тему урока.

Петя Куркин, рослый второгодник, всегда с ярким румянцем на щеках, неторопливо вышел к доске и, ожидая, что сейчас ему понадобится что-то писать, начал искать мел. Но мела не было ни на ровной, как линейка, прибитой к