Поезд двигался среди беспорядочного нагромождения унылых городских многоэтажек, которые постепенно сменились аккуратными пригородными кварталами и наконец — однообразным сельским пейзажем, утыканным здесь и там небольшими фермами. Пришло время сбора урожая, и крестьяне трудились под неярким октябрьским солнцем, оставляя за собой четко очерченные раны обнаженной почвы на рисовых полях.

Мисако задумчиво смотрела в окно вагона. Узкая лента земли между Токио и Ниигатой казалась ей теннисным кортом, по которому она всю жизнь только и делает, что перелетает, как мячик, туда и обратно. Она путешествовала в этих поездах летом и зимой, в любую погоду, во всяком настроении. Поездка в столицу на экзамены в университет, долгая, тягостная, пугающая. Радостные возвращения домой на каникулы. Похороны бабушки. Лихорадочные метания туда-сюда в разгар приготовлений к свадьбе. И вот теперь что-то вроде бегства — в поисках передышки от тягот семейной жизни.

Намерения деда оставались пока загадкой, но Мисако было приятно, что он настоял на ее приезде. С ним были связаны все ее детские воспоминания. Как терпеливо учил он ее красиво писать иероглифы, когда после повторного брака матери с доктором Итимурой Мисако продолжала ходить на уроки в храм. Она увлекалась каллиграфией до сих пор: даже старшая госпожа Имаи хвалила работы невестки и повесила одну на стене в столовой. Улыбнувшись мыслям о дедушке, Мисако со вздохом откинулась на спинку сиденья.

Поезд въехал в горный туннель, самый длинный на маршруте, и в вагоне стало темно. Впереди был курорт Минаками, известный своими горячими источниками. Непривычное, почти двухминутное пребывание под землей встревожило некоторых пассажиров, они начали нервно покашливать и ерзать на сиденьях. Перемена общего настроения подействовала и на Мисако, вызвав в памяти ее самое первое путешествие в Ниигату. Случилось оно почти четверть века назад, но перед глазами четко стоял образ маленькой девочки, прижавшейся к матери на полу в тесной толпе чужих людей.

Воспоминание, полное пугающих звуков и неприятных запахов, врезалось в память еще и благодаря рассказам матери:

«Мы не всегда жили в Ниигате, Мисако-тян. Сестра твоего дедушки вышла замуж и переехала в столицу, и это она, тетя, договорилась о моем браке с твоим отцом. Так я тоже оказалась в Токио, и ты родилась уже там. Потом отцу пришлось стать солдатом и идти воевать, тебе тогда было всего три годика, а когда пошли слухи, что американцы собираются бомбить Токио, мы решили укрыться у дедушки с бабушкой в Ниигате. Самым трудным оказалось добраться туда, потому что поездов из-за войны было мало, а все, кто имел родственников в провинции, тоже хотели уехать. Целая толпа людей с огромными узлами. Ужасное путешествие, и только ты меня всю дорогу радовала, Мисако-тян. Ты была такой хорошей девочкой, ни разу даже не заплакала, и это придавало мне духу».

В детстве Мисако частенько просила еще раз рассказать ту историю, и теперь одно лишь воспоминание о словах матери помогло ей успокоиться. Она задремала, пропустив великолепные горные виды, которыми привыкла любоваться.

В храме кипела работа — готовились к визиту дзэнского монаха из Камакуры. Помощник настоятеля Тэйсин то и дело отирал пот с раскрасневшихся щек, вытряхивая постели и выбивая пыль из матрасов бамбуковой палкой. Он пребывал в приподнятом настроении, улыбался и напевал под нос обрывки старинных песен. Сейчас служитель Будды чувствовал себя в родной стихии, ему нравилось общаться с людьми, и редкие случаи, когда храм принимал гостей, были для него великим удовольствием.

Своим веселым и открытым нравом Тэйсин заслужил всеобщую любовь в округе. Навещая прихожан, чтобы прочитать сутры над умершими родственниками, он всегда умел рассеять печаль уместной шуткой и легкой болтовней за чашкой чая. За ним закрепилось прозвище Вака-сэнсэй, Молодой Учитель, хотя Тэйсин доживал уже четвертый десяток и служил в храме пятнадцать лет. Его собеседники и не подозревали, что улыбки жизнерадостного толстяка скрывали постоянную болезненную тревогу. Он панически боялся смерти — не своей, но старого настоятеля.

Лишенный и малой толики честолюбия, Тэйсин никогда не мечтал подняться выше должности простого монаха. Тем не менее его нынешний формальный сан назывался фуку-дзюсёку, то есть сменить настоятеля на высоком посту должен был именно он. Судьба распорядилась так, что наследника в обыденном смысле, сына или внука, старик не имел, хотя сам принял бразды правления храмом от своего отца. За годы службы Тэйсин проявил аккуратность и благочестие, заслужил уважение прихожан. Старейшины храма давно уже настаивали, чтобы молодого монаха формально приняли в семью Танака и назначили официальным преемником, однако старик настоятель не любил спешить, и лишь в 1962 году, когда скончалась его супруга, он решился наконец объявить Тэйсина фуку-дзюсёку. В тот торжественный день Тэйсин испытал первый приступ нервного голода. Несмотря на то что он уже и так выполнял многие функции, выходившие за пределы обязанностей простого священника, положение и ответственность, сопутствовавшие новому сану, пугали и подавляли его. Он чувствовал неуверенность и внутреннюю пустоту. Разве это возможно — ему, деревенскому увальню, занять место Учителя, которого он так почитал? Теперь, чего доброго, прихожане начнут подталкивать его к женитьбе. Настоятелю храма положено иметь семью — женскую работу в храме должна выполнять женщина, а не добровольцы из паствы.

Тэйсин уныло размышлял обо всем этом, и ему вдруг отчаянно захотелось чего-нибудь сладкого. Поесть он всегда любил, но теперь желание стало непреодолимым и мучило его почти каждую ночь, не давая спокойно уснуть. В широком рукаве кимоно монах прятал печенье, и чем больше дряхлел старик настоятель и шушукались между собой старейшины, тем больше требовалось сладостей. Когда в храм приняли нового младшего священника, работы стало меньше и напряжение несколько ослабло, однако Тэйсин настоял на том, чтобы сохранить кухонные обязанности за собой, опасаясь лишних пересудов: мол, святые отцы недоедают из-за отсутствия женщины на кухне.

Новичок, принявший вместе с духовным саном имя Конэн, служил в храме уже два с половиной года. Совсем молодой, хрупкого сложения, он страдал от угрей, причинявших ему сильное душевное беспокойство. Он настолько стеснялся обезображенного прыщами лица, что с трудом мог вымолвить несколько слов. Это сильно затрудняло общение, однако нисколько не влияло на трудолюбие нового священника. Особенно старый настоятель ценил в нем то, что Конэн никогда не жаловался и безропотно выполнял всю работу, которую ему поручали. Выслушивая нередкие жалобы на скрытность новичка, старик шутил, что Тэйсин-сан болтает за десятерых.

В свободное время Конэн обычно забирался на большой камень на заднем дворе, где и проводил время в одиночестве. Он курил сигарету за сигаретой, держа их между большим и указательным пальцами и глубоко затягиваясь, пока не оставался лишь крошечный окурок.

Тайным увлечением нового помощника настоятеля было пускание колец из дыма, в котором он достиг удивительных успехов. После каждой затяжки Конэн внимательно прищуривал глаза и наблюдал, как очередное творение медленно плывет по воздуху, поднимаясь к высоким кронам величественных сосен. Мимолетность всего существующего очаровывала молодого монаха. Он с удовольствием мыл чашки, которые вскоре снова должны были наполниться рисом, расчищал граблями дорожки, которые завтра точно так же покроет палая листва… И в то утро Конэн, помогая подготовить храм к приезду гостя, старательно чистил туалеты, мыл кафель в ванной и протирал влажной тряпкой деревянный пол, думая о том, что не пройдет и нескольких дней, как все это вновь станет таким, как прежде.