— Но почему?! — удивился Брыляков-старший. — Ведь все потребности семьи и так рассчитаны с большим запасом! Эта комната явно лишняя!

Месье Дюшан подкрутил расшатавшуюся ножку штангенциркуля.

— Мужчина — кутюрье природы, ее венец и гордость, — немного в нос произнес он. — Нет существа в мире умнее и совершеннее…

Не представляя дальнейшего развития мысли, Степан Никитич все же согласно кивнул.

— …и тем обиднее, — продолжил старый младогегельянец, — что не каждый из мужчин должным образом самосознает роль своей личности в той или иной истории! Порой для этого просто нет места!..Вот, милостивый сударь, для чего вам эта комната…

Степан Никитич, помнится, смешался, не нашел, как возразить, и странному помещению суждено было появиться.

Месье Дюшан довел дело до конца.

Стены комнаты по его требованию были обиты голубым и розовым холстом, потолок утыкан длинными позолоченными гвоздями, окна забраны прочными металлическими решетками. Уставлена вся комната была исключительно шезлонгами, стоявшими строгими, продуманными рядами. В самом центре на невысоком подиуме лежали переплетенный в сафьян том Бруно Бауэра, свернутое в трубку полотно Андреаса Ахенбаха «Купание немощного прозелита» (подлинник) и копия гравюры Поля-Жака Бодри «Берейтор, убивающий анахорета»…

Семейство Степана Никитича, единожды посетив сие помещение, этим и удовлетворилось, сам же хозяин дома заглядывал сюда эпизодически, чтобы снять паутину или перезарядить мышеловку.

Устанавливая свежий кусочек сыра вместо окончательно изгрызенного или проводя метелочкой по потолочным гвоздям, Степан Никитич снисходительно улыбался в прошлое и удовлетворенно ощущал свою правоту в давнишнем споре с пожилым метафизиком. Комната была не нужна. Все текущие вопросы и перспективные планы прекрасно обдумывались в рабочем кабинете.

Тем не менее, он решительно воспротивился намерению домашних приспособить комнату под обыкновенную кладовку и не позволял вносить в нее велосипеды, банки с вареньем и тюки со старой посудой. Интерьер, придуманный парижским оригиналом, оставался незыблемым в своей первозданности. Все так же стояли (неизвестно для чего) ровные ряды шезлонгов, никто не убирал с подиума роскошную книгу и творения художников. Ни в малой степени не предчувствуя, что ритуальное помещение еще как ему понадобится, Степан Никитич сохранил его скорее из чувства врожденного консерватизма…

Домашние ничего не замечали.

Уже который день, небритый и нечесаный, выходил он к обеду, склонялся безучастно над подогретой тарелкою, ронял на колени куски хлеба и мяса, забывал пользоваться салфеткой.

Жена Аглая Филипповна все так же играла на флейте и поводила роскошными плечами, сыновья Василий и Артемон по-прежнему говорили в унисон, обнимали друг друга и смеялись своему единомыслию, дочь Людмила Степановна, поджидая женихов, демонстрировала стать и безукоризненно залеченные зубы, привезенный из подвала дедушка-молоканин вообще вряд ли замечал что-нибудь, кроме излюбленных им селедочных молок…

Подан был вальдшнеп в лавровых листьях, огромный, жирный и невыразимо пошлый, с нахальными, выпученными глазами. Степан Никитич не притронулся. Выпил, подавляя тошноту, шесть стаканов золотисто-желтой Мальвазии, завязал узлом вилку и молча ушел к себе.

Заперся в кабинете.

Здесь все было создано по его проектам и продумано до мелочей. Стол с изменяющейся геометрией поверхности. Катапультическое, на мощнейшей пружине, сидение, не позвляющее засиживаться за работой дольше установленного срока. Многоярусные стеллажи, сами выдающие необходимую книгу. Гектограф, отпечатывающий одновременно сколько угодно копий и не нуждающийся в оригинале. Портативные ризографы, устроенные по мужскому и женскому признакам и подключенные к обычной фановой трубе. Градуированная ось гигантской астролябии, позволяющая без часов определять точное время…

Протоптавшись порядочно без дела, непрерывно куря и перезаряжая трубку на механическом дозаторе, Степан Никитич вдруг с холодком в груди ощутил, что кабинет не соответствует нынешнему его душевному состоянию. Необходим был другой, отстраненный, антураж. Тут же увиделось ему изрезанное морщинами лицо французской национальности, проницательные, чуть тронутые конъюнктивитом глаза, длиннющий, выпачканный тушью палец, указующий в известном Степану Никитичу направлении. Удивляясь самому себе, он как-то безропотно подчинился, выбрал из связки ключ и по коридору второго этажа двинулся в самый конец его.

Инкрустированная звуконепроницаемой мозаикой дверь мягко растворилась. Степан Никитич, уже не в качестве уборщика, а в каком-то совсем ином и не вполне для себя уясненном, переступил заветный порог. Первый шаг по узкому, между двумя рядами шезлонгов, проходу он сделал в совершеннейшей темноте, но с каждым последующим в комнате заметно светлело, и к подиуму он приблизился залитый потоком электрического излучения.

Что надлежало делать дальше, оставалось для Степана Никитича полнейшей тайной. Престарелый галл, втянувший его таки в свою малопонятную затею, истаял, не оставив никаких инструкций.

Внутренний голос подсказывал хорошенько для начала рассмотреть гравюру.

Именитый Бодри в скуповатой гасконской манере дал жанровую для своего времени картинку.

Бескрайняя выжженная пустыня. Палящее низкое солнце. Изнемогающий от жажды и болезней пожилой анахорет взят в кольцо безжалостными берейторами папы Пия Восьмого. Тщетно пытается он спастись. Его страстная мольба не трогает сердца злодеев. Мерзавцы в прекрасно сшитых камзолах такого развлечения не упустят. Один из них, с лицом порочным и мелким, уже занес дубину и, откровенно позируя, готов обрушить ее на голову своего политического противника. Прощай, анахорет! Тебе не следовало странствовать по пустыне…

Переминаясь с ноги на ногу, Степан Никитич стоял над гравюрой и — странное дело! — его раздражение проходило, он начинал чувствовать себя много спокойнее и уверенней. Да, обстоятельства, окружавшие его, некоторым образом переменились, но все же он не был анахоретом, и враги не заносили над ним всесокрушающей дубины…

Теперь он должен был изучить картину.

Снявши бечевку, Степан Никитич развернул полотно Ахенбаха.

Две юные девы, обнаженные и чистотелые, вели к пруду немощного прозелита в истлевшем черном рубище. Завшивевший старец упирался, боясь воды и возможной простуды, но спутницы его были настроены решительно и, судя по всему, старому неряхе не суждено было избежать гигиенической процедуры…

Степан Никитич впервые за неделю улыбнулся. Он не был старцем и положил себе прожить еще порядочный кусок. Он обязательно примет перед сном душ и тщательно побреется.

Оставался переплетенный в сафьян том Бруно Бауэра. Степан Никитич опустился в один из шезлонгов, и книга сама раскрылась у него на коленях.

«Если вам чего-то очень уж хочется, — поучал мудрейший из схоластов, — сделайте это непременно и не сверяйте своих поступков с евангелиями. Не будьте дураком и ловите свой шанс!»