назвали Романом, как я и хотел. Когда через неделю я возвращаюсь домой, мне приходится переехать на диван-кровать в гостиной, а мое место в родительской спальне занимает Роман.

Иногда мне позволяют попробовать кошерного пасхального вина во время седера – торжественного, всегда строго подчиненного ритуалу, еврейского пасхального ужина. Каждый год я с нетерпением жду этого дня, когда мы все собираемся вокруг празднично накрытого стола, несмотря на длинные утомительные молитвы на иврите. И я совершенно не могу понять, почему вино в серебряном графинчике, которое Сара благоговейно выставляет на стол, нельзя пить до того, как ужин окончен, и уже ясно, что пророк Илия не явился, хотя двери весь вечер были оставлены открытыми. Мне кажется наивным ждать, что он придет к нам; на мой взгляд, это просто немыслимо – посетить все еврейские дома всего за два вечера.

Как-то после обеда Пинкус принес домой большой деревянный ящик – хрипящее радио с детекторным приемником. Вся мастерская и толпа соседей собрались у нас в гостиной – послушать чудо современной техники. Я не понимаю, как это возможно: слышать голоса людей или музыку из другого города? Пинкус пытается объяснить, но мне все равно непонятно.

Вопросы я задаю постоянно, меня не удовлетворяют уклончивые или шутливые ответы, я сдаюсь, только когда понимаю, что еще слишком мал, чтобы понять то, что мне пытаются объяснить. Но почти никогда не признаю свое поражение окончательно. Обычно, подумав как следует, я снова возвращаюсь к тому же, казалось бы, уже забытому вопросу. Я соображаю туговато, но, может, именно поэтому упрям и надоедлив. Но родители никогда не затыкают мне рот, даже когда мы среди посторонних и я продолжаю настырно и занудливо задавать один и тот же вопрос.

У нас очень много родственников, в основном со стороны Сары, и много знакомых, в чем заслуга опять же Сары. Но друзей мало, и все они евреи. Христиане могут, конечно, иметь деловые контакты с нами, евреями, но в основном они живут в своем мире, куда нам вход воспрещен. Сара ревностно следит, чтобы у нас был круг общения. А Пинкус… если бы Пинкусу дать волю, мы вообще бы ни с кем не встречались, кроме заказчиков, работников мастерской и нескольких истинно близких нам друзей. Ему бы этого хватило.

Но Сара все время пытается расширить круг знакомых. Однажды их пригласили к знакомым на ужин. Пинкус поначалу ничего не имел против, но когда пробил час, внезапно улегся на маленький диванчик в гостиной и сообщил, что устал. Не могла бы Сара пойти на званый ужин одна и передать от него, Пинкуса, большой привет всем присутствующим? Сара в отчаянии. Мне жалко ее, но втайне я радуюсь, что Пинкус останется со мной дома. Но Сара не сдается, она терпеливо подбирает круг знакомых, который подходил бы им обоим, несмотря на сопротивление Пинкуса.

Тем не менее вытащить Пинкуса в театр или кино довольно легко. Он с удовольствием также ходит в ресторан, но только вдвоем с Сарой. Они охотно ездят в гости в Варшаву, к дяде Морису или к Вайнапелю – папиному товарищу с тех пор, как они учились вместе мастерству в ателье Кушнира. И Вайнапели с удовольствием приезжают погостить к нам в Ченстохову.

Пинкус, в отличие от Сары, с удовольствием ходит на выставки картин. У него есть дар сразу отличать одаренных молодых художников. Он часто приглашает их домой, разговаривает с ними об их проблемах и честолюбивых замыслах. Это ему интересно. Но Пинкус терпеть не может светской болтовни на званых обедах, он считает это пустой тратой времени.

«Жизнь состоит из времени. Самое ценное в жизни – время», – иногда говорит он мне. Конечно, не следует терять время, но, с другой стороны, это неизбежно. Образ мышления, усвоенный со времен изучения Талмуда, дает о себе знать, когда Пинкус затевает со мной беседы на философские темы. С одной стороны – с другой стороны. Надо точно знать, что ты хочешь и уметь выбрать, но надо смириться с тем, что не всегда бывает так, как ты хочешь, надо научиться жить с этим и не досадовать. Таково условие жизни. Почти всегда присутствует это вечное «с одной стороны и с другой стороны». Хотя бывают вещи, где есть только одна сторона, говорит Пинкус. «Нельзя намеренно причинять боль другим людям». Эта доктрина Пинкуса запечатлелась во мне на всю жизнь. Но даже здесь мне, воспитанному Пинкусом, виделась «другая сторона»: можно ведь причинять боль и не только физическую – не мог, что ли, Пинкус заблаговременно сказать Саре, что он и не думал идти на ужин в тот вечер?

Родители моей мамы переехали в Лодзь. В июле 1931 мне исполнилось шесть лет и меня отправили к ним на дачу, где я провел несколько недель с дедушкой Шией и бабушкой Шпринцей. Дедушка – ортодоксальный хасид, не стрижется и не бреется, у него длинная черная борода, он всегда одет в черные, до полу, хасидские одежды, на голове у него фуражка с козырьком, я никогда не вижу его без фуражки, и мне любопытно, не спит ли он в ней. Он любит пить крепкий горячий чай, как бедные русские – вприкуску. Он берет в левую руку блюдечко, наливает воду из постоянно кипящего самовара, и с шумом протягивает чай через зажатый в передних зубах кусочек сахара – так, что слышно в соседней комнате. Каждое утро он прочно привязывает ко лбу специальными черными молитвенными ремнями маленькую черную коробочку с текстами из Торы, и молится. Он часто ходит в синагогу, но никогда не спрашивает, хочу ли я пойти с ним. Дедушка выглядит строгим, никогда не смотрит на женщин, в том числе и на Шпринцю, он немногословен, ничего никогда не объясняет. Я привык задавать вопросы по любому поводу, но здесь почему-то воздерживаюсь, о чем жалею и сегодня – надо было попытаться.

Бабушка Шпринця – жена ортодоксального хасида, и этим все сказано. В присутствии мужа она всегда молчит, но со мной она возится целый день, правда, довольно неуклюже. И болтает без умолку. Совершенно ясно, что оба они хотят, чтобы мне понравилось у них, но я чувствую себя не в своей тарелке, хотя и не говорю Саре ни слова, чтобы не обидеть, – это же ее родители и мои дедушка с бабушкой. Но больше меня туда не посылают. Возможно, Сара что-то поняла, или ее родители не хотят, чтобы я приезжал. Хотя сомнительно, чтобы бабушка как-то выразила свою волю. Так ли это во всех хасидских домах? Или