Я думала, что она имеет в виду комнату в гостинице, но вдруг вспомнила о духах, которые стоили двести франков. Почему она мне прямо не сказала: «В субботу я купила духи, и перчатки, и чулки»? Джун не смотрела на меня, когда объясняла, куда ушли деньги. Потом я вспомнила и другие ее слова: «Люди говорят, что если бы даже у меня было целое состояние, я промотала бы его в один день, и никто не смог бы объяснить как. Я никогда не знаю, на что трачу деньги».

Это была другая сторона фантазий Джун. Мы шли по улицам, и даже прикосновение к ее груди не могло успокоить мою боль.

Я пришла домой и кинулась Хьюго на шею. Я сказала ему:

— Я вернулась. — И он был счастлив.

Но вчера, в четыре, когда я ждала Джун в «Америкэн Экспресс», швейцар сказал мне:

— Сегодня утром ваша подруга была здесь и попрощалась со мной так, как будто не собиралась возвращаться.

— Но мы договорились встретиться.

Невозможно было представить, что я больше никогда не увижу Джун, идущую мне навстречу. Это было равносильно смерти. И какое теперь имело значение, о чем я думала позавчера. Она лжива и безответственна, но такова ее натура. Я бы не стала на нее давить. Моя щепетильность в денежных делах — свойство аристократов, я слишком скрупулезна и горда. Я бы никогда не посмела даже пытаться изменить в Джун то главное, что составляет природу ее фантастической натуры. Она ничем не скована. А я — зашорена, у меня смешные морально-этические принципы и аморальный ум. Я бы не смогла отпустить Генри голодным. Я принимала Джун целиком. Я бы не стала с ней бороться. Если бы только она пришла ко мне на встречу в этот последний час!

Ради нее я оделась символично, в костюм, создающий дистанцию между мной и другими людьми, костюм — символ моей индивидуальности, которую сможет понять только она. Черная шляпка, старое розовое платье с черной шелковой шнуровкой на корсете и шелковым воротником, старое розовое пальто с воротником а-ля Медичи. В толпе я вызывала любопытство и при этом чувствовала себя более одинокой, чем когда-либо, потому что реакция окружающих была враждебной, насмешливой.

А потом пришла Джун, вся в черном бархате, в черном плаще и шляпе с пером. Она была бледнее и напряженнее обычного и несла в руках графа Бругу, как я ее и просила. Чудо ее лица и улыбки, ее серьезные глаза…

Я повела ее в русскую чайную. Русские песни точно передавали наши чувства. Джун в недоумении спрашивала меня: неужели у них душа горит так, как это выражает их голос, их напряженная игра? Но вряд ли они пылали так, как мы с Джун.

Шампанское и икра в компании с Джун. Момент истины: Джун, русское пение и я.

Вокруг нас уродливые, скучные люди. Но мы их не видим. Я смотрю на Джун, одетую в черный бархат. Джун стремится к смерти. Генри не станет спешить за ней: он держится за жизнь. Но мы с Джун не сдерживаем себя. Я следую за ней. Есть во всем этом какая-то острая, щемящая радость, радость выдумывать что-то, узнавать новое и странное, приобретать новый опыт, играть с графом Бругой, который кланяется всему миру, взмахивая сиреневыми волосами.

Все кончено. На улице Джун с сожалением сказала:

— Я так хотела обнять и приласкать тебя.

Я посадила ее в такси. Она сидела там, готовая вот-вот уехать, а я стояла на тротуаре.

— Я хочу поцеловать тебя, — сказала я.

— И я хочу, — ответила Джун и приблизила свои губы к моим. Мы долго целовались.

Когда она уехала, я собиралась проспать несколько дней, но оставалось еще нечто, что требовало решения, — мои отношения с Генри.

Я попросила его приехать в Лувесьенн, думая предложить тишину в моем спокойном доме, хотя точно знала, что мы будем разговаривать о Джун.

Мы ходили так много, что до смерти устали, и говорили, говорили… Желание обладать Джун — это какое-то наваждение для нас обоих. Генри не ревнует ее ко мне, потому что, как он говорит, я заставила Джун проявить замечательные качества, которые до того были спрятаны где-то глубоко в ее душе. Впервые в жизни Джун позволила себе подпасть под влияние женщины бесспорно интересной и необычной. Казалось, Генри ждал, что я получу власть над ее жизнью.

Когда он увидел, что я понимаю Джун и готова быть с ним откровенной, мы смогли говорить свободнее. И все-таки в какой-то момент я заколебалась, удивленная своей неверностью Джун. Генри понял: в отношениях с Джун правда необязательна, однако только правда может стать основой отношений между нами.

Мы оба понимали, что необходимо объединить наш ум и взгляд на мир, чтобы понять проблему, имя которой — Джун. Генри любит ее и всегда любил. Но ему хочется подавить ее характер, ее фантастическую, энергичную личность. В своей любви к ней он пережил столько страданий, что из любовника превратился в писателя. И написал великолепную, блистательную книгу о Джун и Джин.

Генри исследовал феномен лесбиянства. Услышав, что я повторяю слова Джун, очень удивился, потому что поверил. Я говорила ему:

— В конце концов, если и существует объяснение этой тайны, то оно в следующем: любовь между женщинами — это бегство в поисках гармонии и совершенства. Любовь между мужчиной и женщиной — вечная борьба, конфликт. Две женщины не судят друг друга, не грубят и не насмехаются. Они сентиментальны и романтичны, между ними возникает взаимопонимание. Я думаю, такая любовь подобна смерти.

Прошлой ночью я не спала до часа, читая роман Генри «Молох», а он в это время читал мой. Его книга — захватывающий, титанический труд. У меня не хватало слов, чтобы высказать свои впечатления. И этот гений, этот титан мысли сидел рядом в неудобной позе и читал мою легковесную книжку с увлечением и энтузиазмом, он говорил о ее глубине, о чувственности, что-то восклицал, не забывая и критиковать. Какой же силой он обладает!

Я подарила Генри то единственное, чего ему не могла дать Джун, — честность. Я готова принять то, чего не способен принять человек с более развитым «я»: тот факт, что характер Джун подавляет и устрашает; что на ее фоне любая другая женщина будет казаться вялой и бесцветной; что я стану жить ее жизнью, испытывая лишь сожаления и угрызения совести за то, что она может уничтожить Генри как мужчину. Но Генри-писатель черпает больше сил из испытаний, чем из покоя. Я не могу бросить Хьюго — в этом случае он просто исчезнет. Но у меня, как и у Джун, есть способность к незаметным превращениям. Для меня любовь только к одному мужчине или женщине равносильна тюремному заключению.

Противоречия во мне сильнее, чем в Джун, потому что ей не приходит в голову наблюдать за собственной жизнью. Это делают за нее другие, а она отрицает все, что они говорят или пишут. Мой рассудок доминирует, моя совесть безжалостна и неумолима.

Эдуардо говорит:

— Тебе надо быть психоаналитиком.

Но это было бы слишком просто. Я хочу совершать собственные открытия.

Мне не нужны ни наркотики, ни допинг, хотя я согласилась бы попробовать все это с Джун, я почти хочу окунуться во Зло, оно манит меня. Я исследую жизнь, но то, что хочу испытать сама, не приходит; сила ума побеждает порочность. Я встречаюсь с Джун, и она — почти проститутка — становится чистой. Эта чистота сводит с ума Генри. Чистота светится в ее лице и в каждом движении. Джун пугает этим, как однажды испугала меня — всего лишь тем, что, как ребенок, тихонько сидела в уголке дивана.