Ниже следует подпись, которую тоже любопытно привести целиком:

«Карон-сын, часовщик, улица Сен-Дени, подле церкви Святой Екатерины».

Обратите внимание, что именно публика призывается этим письмом сделаться высшим судьей, и публика поневоле становится им, даже ещё не пробудившись от глубокого сна, в который её неизбежно погружает бесправие, ещё даже не подозревая о том, что она, эта публика, в действительности и есть высший суд. Лепоту не оставляется возможности промолчать, поскольку по профессии он часовщик и его благосостояние хотя бы отчасти зависит опять же от мнения публики, то есть заказчика, а какой же благоразумный заказчик вверит свои деньги отпетому жулику, уличенному официальной газетой, тем более деньги немалые, каких в те времена стоят часы, и сам король впредь поостережется выступить в роли заказчика, пока Лепотом не будет смыто пятно обвинения в воровстве. Академии тоже нельзя сделать вид, что она в стороне, поскольку проныра Лепот состоит её членом и тень позора, упавшая на Лепота, падает также и на нее. Как видите, удар наносится не только с отчаянным мужеством, но и с неожиданным мастерством, наносится расчетливо, сильным умом и действительно в единственно слабое место. Академия принуждена образовать комиссию для разбирательства этого неприятного дела, Лепот принужден представить свои доказательства, тогда как не имеет никаких доказательств.

Разумеется, Академии, этой наиболее консервативной организации в сфере наук и искусств, не очень-то хочется выдавать головой одного из коллег, и какое-то время ей удается тянуть канитель, но в том-то и дело, что незримая, пусть и сонная публика ждет, и спустя три месяца после публикации в официальной газете Академия все-таки выносит свой приговор:

«Выслушав доклад гг. Камю и де Монтильи, уполномоченных расследовать спор, возникший между господами Кароном и Лепотом в связи со спуском, на изобретение которого оба они притязают, представленный на суд Академии господином графом де Сен Флорантеном, Академия пришла 15 февраля сего года к заключению, что истинным создателем нового часового спуска следует считать господина Карона, господин же Лепот лишь скопировал изобретение; что спуск для стенных часов, представленный в Академию 4 августа прошлого года господином Лепотом, – естественное развитие принципа часового спуска господина Карона…»

Мудрые академики избегают такого юридически верного определения, как воровство, и лукаво затемняют суть происшествия таким неопределенным понятием, как вполне безобидное и дозволенное копирование, но они все-таки устанавливают подлинность авторства и присовокупляют при этом, что не менее важно в сложившихся обстоятельствах, что изобретенный Пьером Огюстеном Кароном анкерный спуск является наиболее совершенным из всех, какие до той поры применялись в часах.

Впрочем, все эти тонкости касаются лично Пьера Огюстена Карона и вполне безразличны французскому обществу, которое не знает никакого Карона, да, по правде, сказать, не желает и знать. В этом первом столкновении с зарвавшимся королевским прислужником Пьер Огюстен защищает только себя самого, и ему удается себя защитить, блистательно защитить, этого нельзя не признать. Но тут впервые проступает наружу одно его необыкновенное свойство: всякий раз, когда он защищает себя самого, свое достоинство, свою честь, он делает это с такой сокрушительной силой, что поневоле, часто нисколько не заботясь об этом, защищает других, защищает достоинство и честь той большей части французов, гражданские и человеческие права которых всюду поруганы, попраны, втоптаны в грязь. В системе торжествующего бесправия он пробивает крохотное окошко, сквозь которое на свет божий вырывается новая, никаким королям и тиранам не подвластная сила. Общественное мнение, ещё пассивное, ещё безъязыкое, всё же оказывается на его стороне. Никто персональным указом не смещает Лепота, публично уличенного в воровстве, никто формально не предъявляет ему обвинения и не осуждает его по такой-то статье уголовного кодекса. Лепот всего лишь осмеян и заклеймен смело и выразительно сочиненной газетной статьей. Лепот не убит, не упрятан в Бастилию. Лепот всего лишь скомпрометирован тем, что скопировал чужое открытие, и только благодаря этому малоприметному происшествию Лепоту приходится оставить свою превосходную должность, перестать бывать при дворе и с той поры провалиться в безвестность. Что же произошло? Произошло единственно то, что отныне по примеру молодого часовщика с улицы Сен-Дени любой ошельмованный или обворованный подданный французского короля может обратиться за помощью в ту же инстанцию и добиваться восстановления в этой инстанции своих гражданских и человеческих прав. Пусть далеко не каждый решится, тем более далеко не каждый сумеет воспользоваться этой инстанцией, поскольку далеко не каждый так дерзок и смел и с таким искусством владеет пером, но такая возможность отныне у каждого есть.

Таким образом, в один день, четвертого марта 1754 года, когда «Меркюр де Франс» публикует благоприятное заключение Академии, граждане Франции получают и анкерный спуск, и новое оружие в борьбе за права гражданина и человека, пользоваться которым, надо правду сказать, граждане Франции научатся очень нескоро.

Разумеется, неожиданная, поспешная, принужденно-добровольная отставка Лепота наделала много шума в королевском дворце. Скучающий Людовик ХV, вечно жаждущий развлечений, от души забавляется этой историей и тут же передает молодому часовщику свое августейшее пожелание иметь часы с этим новым приспособлением, которое так хорошо, что его попытались украсть, лучшая репутация в глазах не одного короля.

Как ни радужны были надежды молодого изобретателя, пока он корпел за отцовским столом в его мастерской, такого подарка судьбы он, конечно, не ожидал. Натурально, от возбуждения Пьер Огюстен не спит по ночам и целыми днями не разгибается над своим верстаком, уже не обращая внимания на второй пункт из договора с отцом, который обязывает трудиться лишь с раннего утра до темна, уже собственной волей готовый трудиться круглые сутки, лишь бы с предельным искусством исполнить королевский заказ, и королевский заказ исполняется с удивительной быстротой.

Неизвестно, жаждет ли Пьер Огюстен сам передать изготовленный механизм в собственные руки монарха. Во всяком случае, у меня под рукой не имеется никаких доказательств, чтобы в свои двадцать два года он намеревался блистать при дворе. Его намерения куда более скромны, в полном соответствии с суровой, сдержанной, по-своему величественной протестантской моралью: он жаждет личной свободы, независимого образа жизни и возможности обогатиться от своих неустанных трудов. Для чего ему абсолютно чужая, совершенно незнакомая придворная жизнь, о которой ни одного доброго слова не говорит сам любимый им Ричардсон? Скорее всего, он пытается передать исполненный королевский заказ тем же путем, каким его получил.

Однако пропадающему от кромешной скуки монарху забавно взглянуть на этого молодца, так ловко насолившего одному из его придворных лакеев, до которых королю дела, естественно, нет и которых королю нисколько не жаль, так что он едва ли даже помнит этого презренного Жана Андре Лепота в лицо.