При этом ему – представителю провайдера, кажется, что он говорит по-английски, а не на хинди, урду, малайском или каком-нибудь другом наречии. Его собеседник не разделяет эту точку зрения и его энтузиазм.

Понять такого representatives могла только моя супруга Леночка. Многолетняя работа на радио отточила ее слух, а филологическое образование дало возможность о многом судить по интонациям собеседника. Однажды, когда прервалась связь с интернетом она позвонила провайдеру. После многочисленных рекомендаций собеседника (кликай то, кликай это, попробуй так, попробуй сяк), разобрать которые было довольно трудно, он перешел на русский язык, да еще с некоторым еврейским акцентом. Он четко выразил странную в данной ситуации мысль: «Виля – мать Бети». Леночка проверила, не подсоединился ли кто-то к нашему телефону. Нет, это был таки он. По нашей просьбе он многократно и громогласно повторил все ту же фразу «Виля – мать Бети», не имеющую никакого отношения к их беседе. После десятого повторения (representatives народ настойчивый) и просьбы дать spell, то есть побуквенное написание его мысли, до Леночки доехал ее глубокий смысл. Фраза эта означала «Will much better» (вил мач бетер), что означает – будет намного лучше. Обещания своего этот оптимист так и не выполнил.

Когда такие консультанты чувствуют, что не могут помочь (а они знают, что разговор мониторится), они начинают говорить все тише и тише в надежде, что собеседник не выдержит, повесит трубку, перезвонит и попадет к другому консультанту. Несложная восточная хитрость – мол, телефон виноват, а я готов помогать вам всеми силами.

И, тем не менее, мы были счастливы. Интернет открыл нам целый мир общения и информации, а компьютер создал возможность не только писать и читать, но и рисовать, чертить и вычислять. Но вернемся к нашему повествованию. Пока что в строительном институте, после всех ужасных событий, связанных с «гуманными» действиями нашего дорогого провительства во главе с ныне почившим вождем и учителем проходил траур. Мы, погрустив в меру о нем, бросились лихорадочно добивать запущенные проекты. Расчеты, как я уже говорил, мы выполняли вручную. Расчеты по военной кафедре – по фортификации и минному делу, можно было производить на логарифмической линейке. Здесь этой точности вполне хватало. Все основные расчеты были сведены в готовые формулы. Подставил исходные данные, вычислил результат, и ответ готов. И это было логично. Какой же офицер инженерных войск станет на фронте заниматься под пулями и снарядами сложными вычислениями? Вообще военная кафедра была своей особой частью нашей студенческой жизни.

В нашем архитектурном корпусе строительного института на Брест-Литовском шоссе были две лестницы: правая и левая. У каждой из них были свои преимущества и недостатки. Менее привлекательной была левая. Возле нее на первом этаже размещался осколок кафедры физики для скромных нужд архитекторов. На втором этаже – деканат, который мы предпочитали обходить стороной (кто не без греха), и на третьем этаже большая амфитеатральная аудитория, в которой шли лекции по дифференциальному и интегральному исчислению (само это название вызывало у архитекторов жгучую неприязнь). Зато на первом этаже была бухгалтерия, и рядом с лестницей размещалась касса, где мы получали, в случае благополучного окончания весенней сессии без хвостов, свое пособие для неимущих студентов – стипендию. Касса была общей для студентов и преподавателей, и в назначенную дату – пятого числа каждого месяца, возле нее всегда толклась кучка студентов. Преподавателей мы, естественно, пропускали без очереди.

Однажды я стоял перед нашим любимым окошечком, когда появился заведующий кафедрой металлических конструкций. Это был очень пожилой высокий мужчина, но он всегда был строен, подтянут и ходил четким молодым шагом. Я пропустил его вперед. Он взял у кассира ведомость зарплаты, долго ее просматривал и вдруг произнес.

– Что-то я запамятовал. Как же моя фамилия?

– Жудин, – услужливо подсказал я.

– Благодарю вас, молодой человек, – вежливо ответил пожилой профессор.

Не знаю, была ли это правда или шутка, но, как мы убедились впоследствии, это не мешало ему мгновенно ловить ошибки в наших проектах.

Правая лестница была для меня значительно приятнее. Наверху был актовый зал, наполовину забаррикадированный дипломантскими, которые вызывали у нас неподдельный интерес и куда нам рано или поздно придется переселиться, наша родная кафедра архитектурного проектирования и кафедра рисунка с пресловутым Антиноем. На втором этаже размещались кафедра архитектурных конструкций, кафедра начертательной геометрии, или начерталки, как мы ее ласково называли (тоже, скажем прямо, не подарок) и святая святых – дирекция нашего института. И, наконец, первый этаж принадлежал богу Марсу – это была военная кафедра. Здесь нас студентов, вернее, мужской личный состав, делали саперами – младшими лейтенантами.

В этот день я спускался как раз по этой лестнице. Я шел легко и уверенно, так как только что сдал сопромат на пятерку, тот самый страшный экзамен, о котором говорили, что если ты сдал сопромат, можешь жениться. Дверь военной кафедры была приоткрыта, я заглянул туда на радостях и тут же наскочил на майора – лаборанта кафедры. Весь остальной состав кафедры были полковники, а заведующий кафедрой генерал-майор.

– Иди, иди, нечего тебе тут делать.

– Да я только узнать, когда мы отбываем и куда нас повезут.

– Пойди лучше повтори уставы и проверь экипировку перед военной службой. Готовься к мобилизации через десять дней. Вон на дверях висит объявление. А куда вас повезут служить – это не твоего ума дело – это военная тайна.

Нам предстояла после экзаменов служба – военная практика в лагерях – три недели после второго курса и три недели после четвертого в звании рядовых. Насчет военной тайны он мне, конечно, прибрехнул. Я уже знал, что мы едем в Кальное – это недалеко от Киева по Днепру. Там на сборы формировались роты от всех институтов, где были военные кафедры, присваивающие звание. К лагерям готовились заранее. На проходивших сейчас экзаменах наш вид вызывал удивление у наших преподавателей. Вот еще только полчаса назад я услышал от преподавателя, щедро наградившего меня пятеркой:

– Извините, молодой человек, за нескромный вопрос. Это что, такая форма особого протеста, или просто неуважение к моему предмету? Я имею в виду, что уже двенадцатый студент заходит ко мне на экзамен небритым.

– Нет, здесь нет никакого протеста. Просто нам объявили, что в лагерях нам разрешается носить усы, и все начали их отпускать еще до экзаменов.

Моего приятеля Толика, носившего бороду, предупредили, что это запрещено уставом и что он должен ее сбрить до отьезда, иначе сразу попадет на гауптвахту. Второй формой массового психоза были тельняшки, которые разрешили носить вместо маек. За ними все наши сокурсники гонялись, хотя уже стояла жара, и тельняшки были намного менее комфортны, чем майки. Только что мне сообщили адрес магазина на Артема, где еще сохранились тельняшки, и я тотчас же туда отправился. Возле магазина была большая арка проезда во двор, под которой я обнаружил удивительную сцену. В арке стояли двое наших сокурсников – Вася и Сергей. Сергей был одним из самых низеньких наших ребят, а Вася наоборот, – одним из самых высоких. Так вот Сергей натягивал тельняшку, очевидно только что купленную, прямо на рубашку. При этом тельняшка опутала всю его фигуру, опустилась ниже колен и превратилвсь в платьице.