Максаков курил и щурился на слепое пуржащее небо.

— Раньше ты такой не была, — повторил он.

Она махнула рукой и повернулась к дверям. Ветер игриво рванул полу пальто. Она обернулась.

— На себя бы посмотрел внимательно. К чему ты катишься, Крутой Уокер? Подумай, пока не поздно.

Максаков улыбнулся. Грустно и ласково.

— Раньше ты такой не была.

Дверь с треском захлопнулась. Скопившийся за последний час на кромке крыши снег обсыпал его как сахарная пудра пышку. Он подумал о том, что она права, о том, что она не права, о том, что сам разберется в своей жизни, о том, что никогда не сможет в ней разобраться, о том, что Сиплый вернется, о том, что он замерз, и наконец о том, что пора идти внутрь.

Первоначальная неразбериха внутри склада уже улеглась. Рабочие сортировали какие-то заготовки, кантовали бочки с лаком и косились на откровенно скучающих постовых. Эксперт возился возле комнаты сторожа, подпрыгивая над бруском, которым была приперта дверь. Со стороны это походило на какой-то ритуальный танец. Максаков искренне заинтересовался, что он с ним делает. Не отпечатки же пытается снять с неровной, шероховатой поверхности. Людмила неторопливо писала протокол. Участковый дремал на скамеечке у стены. Шохин, опера-школьники и долговязый субъект кружком стояли возле штабеля каких-то очередных эксклюзивных досок.

— Значит, уверен, что машину не брал никто?!

Метрах в пятнадцати от них врубили какой-то громкий станок, и Шохину приходилось почти кричать. По выражению его лица было видно, каких сил это ему стоит.

— Д-а не-ет, — долговязый по-блатному растягивал слова, — ни-икт-оо.

— А сам?

— Я-а? Не-а.

— А он часто сюда ездил?

«Дурацкий вопрос, — подумал Максаков. — Он-то откуда…»

— О-откуда-а я-то знаю. Я во-о-бще об этом ме-е-сте сегодня узнал. Я-а откинулся только. Никогда-а здесь не был.

По переносице долговязого катилась капелька пота. Калориферы под потолком изрыгали раскаленный воздух. Максаков снял шляпу и перекинул пальто через руку.

— Что дальше? — спросил у него Шохин.

«А мне-то какое дело? — подумал Максаков. — Завтра я сменюсь, и мне до этой кражи будет как до дискриминации зулусов в Центральной Африке».

— Возьмешь у Хрусталевой поручение и осмотришь фуру. Тщательно. Метр за метром.

Максаков тоже работал десять лет не в штабе, но уподобляться Людке не хотелось.

— И попробуйте установить: заводили машину на этой неделе или нет.

Шохин кивнул. Духота в помещении склада была невыносимая. Максаков ослабил галстук.

— Попить здесь нигде нет?

— Пожалуйста, Михаил Алексеевич. — Один из молодых достал из кармана бутылочку «БонАквы».

Второй покрутил головой.

— Где-то я стакан видел. А, вот он!

Граненый стакан, извлеченный из недр стоящего в метре верстака, не вызывал доверия, и Максаков хлебнул из горлышка. Газировка смочила горло и напомнила о пустом желудке. Он взглянул на часы. Они стояли — забыл завести.

— Сколько времени?

Молодые развели руки. Шохин тоже пожал плечами. Долговязый шагнул в сторону и толкнул дверь подсобки. Над большим чертежным планшетом висели ходики.

— По-о-ловина пе-ервого.

— Поеду я. — Максаков надел пальто и повернулся к Шохину. — Позвони по результатам.

На улице было уже белым-бело. Снег стал крупнее, и резкий ветер рисовал им замысловатые фигуры на сером однотоном небе. «Дворники» остервенело скребли лобовое стекло. Он сидел и слушал, как довольно урчит, набирая обороты, прогреваемый двигатель. Затем выключил его, вылез из машины и, прикрываясь от снега полями шляпы, вернулся на склад.

— Саша, — поманил он Шохина, — кузов фуры посмотрите, а в кабину не лазайте. Эксперт здесь закончит — пусть там поработает. И этого длинного красавца давите. Врет он.

В глазах Шохина столь откровенно читался немой вопрос, что сдержать самодовольную улыбку было практически невозможно.

— Откуда он знает, что в подсобке часы, если никогда здесь не был?

На пути в РУВД вернулись мысли о Сиплом. Тревожная пустота сосала в груди. Хотелось чаще смотреть в зеркало заднего вида. Снег усиливался.

В отделе было тихо. Большинство оперов расползлось в поисках обеда. Только у Сергея Шарова дверь была настежь и на столе в большой трехлитровой банке, наполненной очищенной картошкой, булькал кипятильник.

— Заходи, Алексеич, — улыбнулся Шаров, — у меня пара кубиков бульонных есть. Сейчас засыпем: будет и первое и второе.

У Шарова было трое детей, и Максаков плохо понимал, как живет этот спокойный, добросовестный и честный парень. Он остановился в дверях и стряхнул снег с полей шляпы.

— Спасибо, Серега, у меня там пара пакетов китайской бурды осталась.

В кабинете хрипел чайник. Гималаев насыпал в кружку китайскую лапшу.

— Ты вовремя. Тебе забодяжить?

— Давай. — Максаков разделся и рухнул в свое любимое черное кресло, с барского плеча подаренное Грачом при замене мебели у него в кабинете. Оно, как всегда, хрустнуло и наклонилось влево.

— Иваныч где?

— За хлебом пошел. Сейчас будет.

— Про зарплату слышно чего?

— Вроде дадут в понедельник.

— Со шмоточными?

— Вряд ли.

Максаков повертел в пальцах сигарету и отложил на край стола. В кабинете было холодно. Для работающего обогревателя он был слишком большим и пустым. Полтора десятка стульев, ободранный диван, два стола углом друг к другу. На стене календарь и плакат «Зенита». След протечки на потолке. Серые обои. Он вспомнил квартиру на Коломенской. Разница небольшая.

— Искал кто?

— Француз снова звонил.

Игорь отключил чайник, залил водой лапшу и накрыл кружки «Комментарием к Уголовно-процессуальному кодексу». Максаков снял трубку.

— Здорово, Николаич. Искал?

Французов был последним из оставшихся в районной прокуратуре нормальных следователей.. С Максаковым их, кроме этого факта, соединяла дружба.

— Искал. У меня плохие новости.

Максаков напрягся. Он давно устал от бед, неприятностей и проблем. Мечталось о светлом. Хотелось радости и положительных эмоций. Неприятный холодок снова штопором ввинтился в грудь.

— Выкладывай.

— Костюхина по убийству оправдали. Дали трешку за хранение оружия, зачли отсиженное и освободили.

Максаков вспомнил круглолицего упыря-олигофрена из Пскова, застрелившего двух заезжих коммерсантов из-за смехотворной суммы.