Я терпеть не мог регби, и никакая сила в мире не могла заставить меня участвовать в этой совершенно идиотской игре. Бадминтон тоже был невыносимо ужасен. Вот зачем было надевать этот дурацкий белый спортивный прикид? Белые панталоны, белые носки, белые рубашки от Фреда Перри[7] с маленьким воланом. Это было такой чепухой. Ни за что, я решил; я делать этого не буду, хоть стреляйте. Полагаю, это был такой своеобразный тест на силу воли. Учителя не могли ко мне прицепиться, потому что я был достаточно умен.

Я не слушал ту чушь, которую учителя рассказывали о Шекспире. Я знал, что они несут бред, и доказал бы это несколько лет спустя, когда мне нужно было сдавать экзамены. Они исключили меня до того, как мне представилась эта возможность.

Я никогда не проваливал экзамены, за исключением древообделочных дисциплин. Это была смертная скука. Я был достаточно умен, чтобы не заниматься физикой и химией, – предметами, которые для меня не имели никакого смысла. Математика была терпима, пока учителя не начали объяснять логарифмы. Учителя не могли объяснить, зачем они нужны, поэтому логарифмы казались мне бредом. Еще была такая вещь, как двоичная система. Они должны были сказать нам, что это компьютерный язык будущего. Но учителя ничего не могли объяснить, чтобы мы хоть как-то поняли, в чем смысл этого. Это было слишком затруднительно для них. Плохие учителя не могут поддержать у учеников интерес к тем или иным дисциплинам и провоцируют у учеников негативное отношение к ним.

За пределами католических школ были еще и государственные школы. Католические родители отправляли своих детей в католические школы, потому что думали, что именно так и нужно было делать. Мои родители отправляли туда на занятия меня и Джимми. Два моих других брата, Бобби и Мартин, позднее пошли в светскую школу. В светской школе ты ассимилируешься лучше, ты не чувствуешь себя отрезанным от мира, как это происходит в католических учреждениях, где ты окружен священниками и монахинями, изолирующими тебя от внешнего мира.

Я никогда не был вором, и мне не нравятся люди, которые занимаются воровством, но однажды после школы я и Джимми вломились в один из гаражей неподалеку от нашего дома. Мы ничего не крали, просто развлекались. Мы смотрели, как все работает, лазали по полкам с инструментами, просто шумели. Воровства как такового здесь не было. Но полиция поймала нас и притащила домой. Мой отец открыл дверь.

«Это ваши сыновья?» – спросили они.

«Никогда их раньше не видел!» – ответил мой отец.

И хлопнул дверью прямо перед лицом полицейского. Они ничего не могли с нами поделать. Мы были несовершеннолетними, поэтому им пришлось нас отпустить. Сначала я был напуган, но потом понял, что это был самый умный поступок, который мой старик когда-либо совершал. Он безгранично впечатлил меня еще и тем, что никогда более не упоминал об этом случае. Я думал, мне придется без конца терпеть упреки и прятаться. Но нет. Он не упоминал. Поэтому урок был таков: не попадайся.

Жизнь моего отца была сложнее, чем жизнь любого человека, которого я знал. Его детство в Ирландии было адом на земле. Он жил с мачехой и отцом-алкоголиком. Детей было много, поэтому папа делал все, что было в его силах.

Он приехал в Лондон, когда ему было четырнадцать, и водил грузовик. Огромную хреновину. Потому мой старик и называл меня неженкой, когда я сидел дома и отращивал волосы.

Когда я смотрю на свадебные фотографии родителей из начала пятидесятых, я понимаю, почему мой папа носил кок[8] на голове – для того времени это было довольно радикально. Джон Лайдон, мой отец, был бунтарем. До того момента, когда я покинул отчий дом, я не понимал, что он сделал для меня. Он пытался добиться того, чтобы я был самостоятельным человеком, мог постоять за себя, чтобы меня никто не смог одурачить и я не стал ведомым. Он никогда не говорил мне, что в этой жизни будет легко. Что бы я ни делал, он называл это дерьмом. За это я его ненавидел, однако иногда меня это несколько провоцировало. Он никогда не хвалил ни меня, ни Джимми, ни Бобби, ни Мартина. Если мы что-то делали хорошо, то это воспринималось как должное. Но иногда мы все же не справлялись. После смерти мамы мы все садились в круг – братья и отец – и обсуждали это.

За последние несколько лет он сказал мне больше, чем за всю мою жизнь.

Позднее все, чему меня научил отец, весьма мне пригодилось, все это оказалось правдой, и я за это очень ему благодарен. Сегодня он ведет себя со мной так же жестко, как вел себя тогда. Но взгляд его немного смягчился, и я знаю, что он гордится мной, гордится тем, что я свободный и самостоятельный человек. Самым худшим кошмаром было бы, если б я вырос глупцом и отправился служить в армию.

Оглядываясь назад, я не могу не согласиться ни с одним решением, принятым моим отцом в отношении воспитания меня и моих братьев. Иногда мне хотелось, чтобы он был помягче, и меня здорово обижало, когда он не проявлял к нам никаких отеческих или дружеских чувств, как это делают другие отцы по отношению к детям, но он делал все, что должен был делать отец. Благодаря его воспитанию я неуязвим. Может быть, кто-то может меня зацепить, но правда всегда будет на моей стороне – и я не имею в виду насилие. Мой старик называет это терпением.

Однажды он попросил меня проконтролировать краны, когда мы вместе работали на площадке. Я должен был манипулировать педалями и рычагами одновременно. Я сломал лодыжку, и отцу пришлось увезти меня в госпиталь. Когда я вернулся домой, я не сказал маме, что произошло, мы с отцом решили, что это останется между нами. Это был не первый раз, когда я ломал лодыжку. Первый раз ее сломал мне отец, когда мне было пять лет. Мы смотрели по телевизору «Рифлмэна»[9]. Отец вошел в спальню и крикнул: «Ну-ка быстро в кровать!» Он бросил на постель лопату и черенком зацепил мне ногу. Так он дважды раскрошил мне одну и ту же лодыжку.

Субботы и воскресенья были кошмаром, потому что мой отец отправлял меня в гараж, где я проводил часы лежа под машиной и пытаясь понять, как устроен двигатель. Отец доводил меня до безумия. Он постоянно ронял на меня тяжелые предметы. «Почувствуй вес!» – приговаривал он. Мой отец не умел общаться, потому применял такие методы взаимодействия. Сначала я думал, что смогу выдержать все это, но я не смог. Я так и не вытерпел… пока не ушел из дома.

Моя мама была той еще штучкой. Ей нравилась музыка, которую я покупал. До того как я ушел из дома, она часто поднималась ко мне и спрашивала на своем суровом ирландском говоре: «Что ты там принес, парень, я слышала какие-то звуки, и они мне понравились!»

«Нет, мам, тебе не понравится, – говорил я. – Это первый альбом Hawkwind». Она садилась, слушала и врубалась. Ей искренне нравилось. Особенно песня «Дом смеха» группы the Stooges[10]. Крайне трудно бунтовать, когда твоя мама сидит рядом и слушает подобное. О, нет, срочно заберите меня из этой чокнутой семейки.