Старший сын отправился проводить меня до отеля. «Меня тайно крестили, – признался он в сумерках. – Я грек. Кем я еще могу быть? Я верю в Бога… Мы все здесь фукарадес [бедные несчастные ублюдки]». Через несколько дней двое греков из соседней деревни были убиты при попытке пересечь границу с Грецией. Их тела были повешены вниз головой на центральной площади.

Это был мир, в котором время остановилось: смутный период, в котором люди бушевали, проливали кровь, жили мечтами, впадали в экстаз. Но выражение их лиц оставалось отстраненным, застывшим, как на запыленных изваяниях. «Мы здесь все полностью погружены в нашу историю», – сказал мне Любен Гоцев, бывший министр иностранных дел Болгарии.

Здесь у меня возникла страсть к средневековым церквям и монастырям с их старинными книгами и фотографиями. По пути, встречаясь с людьми, я всегда расспрашивал их о прошлом. Только таким образом становится понятно настоящее.

Эти земли требуют любви к тайне. Я месяцами обшаривал антикварные книжные магазины, общался с книготорговцами. Я знал, что книги, которые лучше всего могли бы объяснить жесткость румынской революции декабря 1989 г., не публиковались десятилетиями, а некоторые и того больше.

Американский журналист и политический радикал Джон Рид в компании с художником Боурдменом Робинсоном с апреля по октябрь 1915 г. путешествовал по Сербии, Македонии, Румынии, Болгарии, Греции и Турции. Отчет об этом путешествии Рид опубликовал в книге «Война в Восточной Европе», которая вышла в 1916 г., за год до его поездки в Россию, которую он описал в книге «Десять дней, которые потрясли мир». Из всех книг Рида «Война в Восточной Европе» наименее известна. Мне пришлось выложить 389 долларов и 11 центов за первое издание с автографом автора. Карандашные рисунки прикрывает вощеная бумага. Рид пишет: «В возбуждении внезапного вторжения, отчаянного сопротивления, захвата и разрушения городов люди, кажется, теряют свои характерные персональные и национальные отличия и становятся похожими друг на друга в безумной демократии битвы». Рид предпочитал наблюдать их после того, как «они стали относиться к войне как к работе, стали приспосабливаться к этому новому образу жизни и говорить и думать о других вещах».

Мне хотелось поступить так же: увидеть забытые задворки Европы не в разгар революций или эпохальных выборов, а непосредственно после, когда разные народы стали приспосабливаться к этому новому образу жизни.

Среди старых фотографий мне попалась фотография эрцгерцога Франца Фердинанда на военных маневрах близ Сараева 27 июня 1914 г., за день до его убийства – преступления, которое послужило поводом для начала Первой мировой войны. Лошадиные копыта взбивают пыль. Франц Фердинанд сидит, выпрямившись в седле, нога прочно стоит в стремени, сабля на боку. Бородатое лицо выражает явную принадлежность к более невинной и впечатлительной эпохе, к миру, имеющему смутное отношение к реставрации Меттерниха и находящемуся в неведении (пусть и последние дни и недели) относительно технологических жестокостей современной войны и тоталитаризма.

На другом фото изображен убийца Франца Фердинанда – боснийский серб Гаврило Принцип. На момент покушения ему не исполнилось и двадцати лет. Выглядит он обманчиво хрупким, но это – пружина мышц. Его взгляд полон животной энергии, он совсем не такой, как мертвый взгляд современных террористов, которые убивают с большого расстояния, с помощью автоматического оружия и бомб, приводимых в действие воздушными гироскопами.

С тех пор как были сделаны эти снимки, пролетели как единый миг, самые напряженные семьдесят пять лет мировой истории. Но при сравнении с лицами людей, которых я встречал на пути, и с голосами, которые я слышал, эти фотографии уже не кажутся столь старыми.

Белград, Бухарест, София, Афины, Адрианополь. Это были самые притягательные точки для амбициозных журналистов, своего рода Сайгон, Бейрут и Манагуа более ранней эпохи. Эрнест Хемингуэй в 1922 г. отправил один из своих самых знаменитых репортажей из Адрианополя (ныне Эдирне в турецкой Фракии), в котором описал, как греческие беженцы «слепо бредут под дождем» со всеми своими пожитками, сваленными на повозки, запряженные волами.

Балканы с самого начала были третьим миром, задолго до того, как западная пресса придумала этот термин. На этом гористом полуострове, граничащем с Ближним Востоком, газетные корреспонденты писали первые в XX в. репортажи об исчерченных грязью маршах беженцев, сочиняли первые книги в жанре гонзо-журналистики и путевых дневников в ту эпоху, когда Азия и Африка казались еще где-то слишком далеко.

Что бы ни происходило в Бейруте и других подобных местах, сначала, задолго до этого, происходило на Балканах.

Балканы породили первых террористов XX в. ВМРО (Внутренняя македонская революционная организация), существовавшая в 1920–1930-х гг. на деньги болгарских спонсоров с целью возвращения частей Македонии, захваченных Грецией и Югославией после Второй Балканской войны, – это прототип Организации освобождения Палестины. Подобно современным шиитам из южных пригородов Бейрута, киллеры ВМРО, приносившие клятву на оружии и православной Библии, были выходцами из безродного сельского пролетариата трущоб Скопье, Белграда и Софии. Захват заложников и массовые убийства невинных людей были в порядке вещей. Даже фанатизм иранского духовенства имеет прецеденты на Балканах. Во время Балканских войн 1912 и 1913 гг. греческий епископ в Македонии распорядился убить болгарского политика, а отрубленную голову доставить в храм, чтобы сфотографировать.

На Балканах зародилась история XX в. Здесь нищета и этническое соперничество разделяли людей, обрекая их на ненависть. Здесь политика была сведена почти до уровня анархии, которая время от времени поворачивала течение Дуная в сторону Центральной Европы.

Нацизм, к примеру, может претендовать на балканские корни. В венских ночлежках, этом рассаднике этнических обид, близких южному славянскому миру, Гитлер учился столь заразительной ненависти.

Как выглядит земля, на которой люди совершают чудовищные преступления? Есть ли там дурной запах, или гений места, или что-то в ландшафте, способствующее злодеяниям?

Я отправился в путешествие из Центральной Европы, из Нюрнберга и Дахау, но там я почти ничего не почувствовал. Эти места превращены в музеи; они больше не живут и не извергают огонь. Сохранившаяся стена стадиона, где проходили массовые сборища нацистов, теперь часть корта для сквоша, в который играют немецкие яппи.

Впервые я что-то почувствовал в Вене. Вольфганг Амадей Моцарт в австрийской столице удостоен памятника, его именем названы улица и площадь. Доктор Карл Люгер удостоен более крупного памятника, в его честь названа более крупная улица в самой величественной части Рингштрассе – Доктор-Карл-Люгер-Ринг[6]: здесь расположены здание парламента в стиле неоклассицизма, университетские здания эпохи Ренессанса, барочный Бургтеатр, готическое здание ратуши и Фольксгартен (Народный сад).

Люгер, бургомистр Вены начала XX в., наряду с Георгом фон Шонерером, другим австрийским политиком того же периода, считается отцом политического антисемитизма. Адольф Гитлер пишет в Mein Kampf: «Я считаю этого человека величайшим немецким бургомистром всех времен… если бы доктор Карл Люгер жил в Германии, он бы находился среди величайших умов нашего народа». Гитлер пишет, что свои идеи он почерпнул непосредственно у Люгера. Вечером 29 мая 1895 г. Теодор Герцль, узнав, что Люгер победил на выборах в Венский городской совет, сел за стол набрасывать план исхода евреев из Европы.