— Оставьте меня! — искренне выкрикиваю я традиционные слова разозленной женщины. — Не смейте больше никогда прикасаться ко мне! Я ненавижу вас! Вы слышите? Ненавижу! Не приближайтесь ко мне!

Он смотрит на меня с такой брезгливостью, с какой простолюдины должны смотреть на сумасшедших, особенно на сумасшедших женщин. Ну вот, я угадала.

— Сумасшедшая! — буркнул Джемиль, кинул на постель злополучные панталоны и вышел из спальни, хлопнув дверью.

Мы с ним слишком разные для того, чтобы понимать друг друга и друг другу сочувствовать. Больше ни за что не подпущу его к себе.

Я, Бора Этергюн, перелистываю тонкие страницы дневника моей юной единоплеменницы Наджие-ханым.

Я пережил свою молодость. Двадцатый век ушел далеко вперед, а я остался позади, там, у самых его истоков, в мире романтического идеализма. Теперь уже не встретишь молодых женщин, подобных Наджие-ханым; теперь мы закалены двумя мировыми войнами, и мне, старику, уже не понять, какие проблемы волнуют современных молодых женщин… Поэтому я снова раскрываю дневник юной женщины «моего времени» и с головой ухожу в него.

За обедом отец говорил, что какой-то студент из Австро-Венгрии, не то хорват, не то словенец, убил какого-то герцога или принца. Я не вникала. Отец считает, что теперь непременно начнется война[1]. Турция по его мнению будет участвовать и примет сторону Германии. Потом отец и Джемиль заговорили о том, что может произойти на европейских биржах.

Любопытно — они справедливо опасаются войны, которая может нанести чувствительный удар по их финансовым делам; но в то же самое время они ждут от войны каких-то территориальных приобретений для Турции, каких-то побед. Когда они рассуждают о финансах, они оба очень практичны и скучны; когда судят о победах на войне и о возврате исконных наших земель, делаются примитивны и неприятны.

О беременности старалась не думать. Если дам себе волю, совсем сойду с ума, воображая себя беременной.

Ночь прошла спокойно. То есть, как было заведено прежде. Я читала, повернувшись к мужу спиной, он не обращал на меня внимания. Должно быть, решил, что лучше не связываться с сумасшедшей. Вот и хорошо.

Днем на набережной снова чувствовала, что кто-то наблюдает за мной. Пыталась определить, кто же это, не сумела. Сама-то я не отличаюсь наблюдательностью.

Думаю и думаю о возможной беременности после той гадкой ночи. Изо всех сил стараюсь не думать, стараюсь отвлечься. Иногда это удается, но тотчас же снова возникает навязчивая мысль. Здравый смысл подсказывает мне, что я вовсе не беременна, но мое отчаянное воображение мчит на всех парах и увлекает меня в какие-то фантасмагорические бездны тоски и безысходности.

После прогулки перечитала написанное прежде. Надо мне отвлечься. Я вспоминала свое детство и обучение у мадемуазель Маргариты. Что же было дальше?

Мне исполнилось четырнадцать и отец посчитал мое образование законченным. Занятия с мадемуазель Маргаритой прекратились. Мы простились друг с дружкой легко. Сначала я даже порадовалась прекращению занятий; мне казалось, что теперь я смогу гораздо больше времени уделять чтению. Я уже наметила, какие французские книги и журналы закажу в книжном магазине. Отец и мама, конечно, посердились, но деньги на книги я получила. С наслаждением окунулась в мир вымысла, который для меня был живее окружающего меня мира скучной реальности. Особенно захватила меня «Человеческая комедия» Бальзака. Несколько раз перечитала «Отца Горио» и «Гобсека». Помню, это было зимой. Как приятно в теплой комнате переживать приключения людей, живущих жизнью, совсем не похожей на твою. Мне тогда вовсе не хотелось ставить себя на место кого-нибудь из героев и героинь моих книг; мне просто нравилось следить за их жизнью; мне казалось, что я могла бы провести так всю свою жизнь, за книгами, в наблюдении за жизнью героев и героинь.

Но родители, разумеется, хотели выдать меня замуж. Они полагали, что четырнадцать лет — достаточный возраст для вступления в брак. И дело было вовсе не в какой-то их злонамеренности. Маму выдали замуж в тринадцать лет. Думаю, если запретить деревенским девушкам вступать в брак в тринадцать-четырнадцать лет, они воспримут подобный запрет трагически. Почему так? Во-первых, большинство людей в мире так воспитаны — самым главным им представляется телесная близость. И во-вторых, ведь брак дает девушке средства к существованию — муж содержит ее. Кстати, именно в этом я вижу основной недостаток романтических пьес вроде «Чувствительной девушки» Тархана. Можно сколько угодно рассуждать о том, что девушка имеет право выбрать себе в мужья того, кого она полюбила. Но разве может сделать верный выбор девушка, ничего не знающая о жизни? Нет, только человек образованный, имеющий в жизни какое-либо серьезное занятие, может распорядиться собой. Если девушка будет сама себя содержать, если общество позволит ей быть образованной честной труженицей, тогда проблема выбора мужа перестанет быть главной в ее жизни. Но я поняла уже давно — это все пустые мечты. Нет и, наверное, не может быть такого общества. И если у девушки нет родителей или опекунов, если женщина лишилась кормильца-мужа, то или им предстоит трудиться за гроши, стирая чужое белье или обучая и воспитывая чужих детей; или же им нужно продать свое тело, и тогда они, возможно, преуспеют.

Я не хотела выходить замуж. В четырнадцать лет я уже знала, что значит зависеть от других. Я понимала, что зависимость от мужа будет куда более тягостной, нежели зависимость от родителей. Когда мама сказала мне, что говорила обо мне со свахой, я резко заявила, что замуж не выйду. Мама, конечно, пожаловалась отцу. Отец накричал на меня, а, увидев мое упорство, кинулся с кулаками. Мама встала на мою защиту. Они принялись кричать, обвиняя друг друга в том, что я избалована и своенравна.

Отец все-таки успел несколько раз ударить меня. Не слушая моих возражений, мама раздела меня, заахала при виде большого синяка на спине; сама, без помощи служанки, сделала мне компресс и после долго бранила отца за то, что он не знает удержа в гневе и мог бы меня убить. Отец сердито сказал, что ему больше нет дела до меня, пусть мать сама заботится о моем будущем.

Мама приняла свое решение — продолжать переговоры со свахами, не обращая внимания на мое капризничанье. И тут неожиданно мне помогли сплетни. Да, да, самые обычные женские пересуды, когда за чашечкой кофе или чая перемывают косточки отсутствующим подругам и соседкам. О моей строптивости начали сплетничать. Меня ославили чудачкой, чуть ли не сумасшедшей. Кто явился источником подобных сплетен? Все очень просто. Конечно же, слуги.

Но мне это все было на руку. Меня оставили в покое. Свахи теперь просто не брались выдать меня замуж. А тут еще я решительно отказалась выходить к ним для смотрин. Мама рассыпалась в смущенных и путанных оправданиях, объясняя мое поведение ребяческим упрямством балованного ребенка. Но свахи в ответ только иронически поджимали губы.