Как оказалось, в «лихие» девяностые Зильберштейн и Блатняков были самыми влиятельными людьми Угорска. Блатняков был начальником городского УВД, а Зильберштейн держал крупнейшую адвокатскую контору в области, так они и нашли друг друга. Гена Блатняков устранял конкурентов, давил всех несогласных, отжимал предприятия и перетягивал толстые пачки зеленых купюр резиночкой в те времена, когда страна загибалась от голода и разбоя.

Делал это абсолютно безнаказанно, потому как Давыдович его регулярно отмазывал, и все было шито-крыто, пока между ними не пробежала «черная кошка», вскружившая Блатнякову голову. Он влюбился в Ладу – жену Зильберштейна. Все происходило тайно, свидания, встречи – она отвечала ему взаимностью. Карловна, на удивление, знала все в подробностях, что лишний раз подтверждает, что она с Зильберштейном была в очень близких отношениях («очень» подчеркнуть!), кроме того, ее дикая нелюбовь к Ане Федотовой так же указывает на это.

В итоге всей этой любовной баталии Лев Давыдович узнал обо всем и решил завалить Блатнякова. Как это полагалось, забили стрелку, с каждой стороны по двадцать крепких архаровцев-полубоксов в кожаных куртках, в итоге все друг друга перевалили. Блатнякову на память от старого друга достался осколок гранаты в правом бедре, а Зильберштейн лишился большого пальца правой руки. На том и разошлись. Лев ушел от адвокатской деятельности, сдал всю черную бухгалтерию Блатнякова в столичную прокуратуру, дал показания, и уехал Гена коротать пятнашку строгого режима под Саратов. История, конечно, в той же мере печальная, в какой поучительная.

«Вот жили они душа в душу, людей обманывали на чем свет стоит, сколько жизней порушили, а в итоге вот как случилось. Один уехал нары топтать, а второй покаяться решил, людям искусство и счастье подарить. Вот только, судя по всему, после этой истории Зильберштейн и перестал доверять кому-либо, отсюда и все конфликты, а мадам Фишман, видимо, и была его последней отцветшей любовью. Так вот, в чем поучительная-то? Довольствуйся тем, что у тебя есть. Не посмотрел бы Блатняков на жену Давыдовича, все было бы по-другому. Жизнь бы в любом случае поставила их обоих на место, ибо то, что они творили в городе, уму непостижимо».

Я открыл двери зрительского зала и вошел в святая святых любого театра.

Зал, надо сказать, выглядел гораздо приличнее внешнего убранства здания. Просторное помещение представляло собой сплошную череду кресел, перетянутых ярко-синей габардиновой тканью, которые уходили во тьму зала, не освященную софитами. Высокий потолок с изящной, еще сохранившейся лепниной. Фешенебельная люстра высотой в два этажа переливалась блеклым светом, льющегося со сценической рампы. Звуки шагов мягко крал заботливо расстеленный под ногами красный ковролин, растекающийся рекой по всему залу и заканчивающийся у сценических подмостков.

На первых рядах уже сидели пришедшие на репетицию актрисы массовки. Вид у всех был крайне помятый, судя по всему, вчерашний банкет затянулся. Девушки о чем-то тихо переговаривались, бросая в сторону Генриетты Робертовны меткие, полные ехидства взгляды. На самом крайнем в ряду месте сидела Аня Федотова, пролистывая экран телефона в поисках какой-то сверхважной информации; на вчерашнем банкете ее не было, что подтверждало ее вполне работоспособное состояние. Свежим и бодрым выглядел только Альберт Феликсович, стоявший немного поодаль от всех остальных, у сценической лестницы, и о чем-то тихо переговаривающийся с Людочкой. Я прошел вперед, двумя хлопками привлекая к себе внимание.

– Итак, уважаемые артисты, Альберт Феликсович, – кивнув директору, поздоровался я, – приступим к репетиции нашего, не побоюсь этого слова, оскароносного спектакля. Для участия в конкурсе «Бриллиантовая кулиса» нам необходим спектакль, премьера которого состоялась в текущем театральном сезоне, принятый критиками и имеющий хотя бы минимальное количество рецензий. Есть ли в репертуаре такие спектакли? Если да, предлагаю подготовить его к прогону, я посмотрю и внесу корректировки. – Общее состояние всех сидящих в зале только ухудшилось.

– Последний отзыв, который был на спектакли нашего театра, принадлежал матери Петровича, и был не особо лестным. Этот вариант подойдет? – язвительно поинтересовалась Генриетта Робертовна, выпрямившись в кресле. Очевидно, что после вчерашнего разговора актриса сделает все возможное, чтобы уничтожить меня, если не физически, то хотя бы морально. Однако каяться мне перед ней было не в чем, и тяжкий крест вины тащить на себе я не видел смысла, поэтому благоразумно промолчал на ее выпад и обратил свой взор к Нервякову, вопросительно выгнув бровь, всем своим видом показывая, что вопрос все еще актуален. Альберт понял направление моего взгляда и его многозначительный подтекст, на что только развел руками.

– Открытия сезона так и не произошло, я вообще не планировал в этом году. Театр несет сплошные убытки, а новые спектакли на старых костюмах и декорациях не слепишь.

У меня внутри боролись два противоречивых чувства. Первое решительно требовало упасть на колени, а после долго биться головой о театральную сцену, проклиная все, что меня окружает. Второе безотлагательно молило собрать вещи и рвануть отсюда куда подальше, а между тем в голове протекала бескрайняя река матерной брани, которая вот-вот собиралась вырваться наружу, как вдруг случилось что-то, что ни первая, ни вторая мысль и уж тем более не мой пытливый ум даже вообразить не могли.

Дверь зрительного зала с треском открылась, и по бархатному ковру зашагали бодрым, почти солдатским строем восемь пар ног, принадлежавших людям, смутно имеющим представление об уголовном кодексе. Трое из них были облачены в поношенные, видавшие виды джинсы и черные водолазки, вульгарно обтекающие горы мышц своих бритоголовых хозяев. Их могучие шеи тяжело опускались вниз под весом массивных золотых цепей, так туго прилегавших к горлу, что скорее выполняли функции ошейников, нежели украшений. В каждом из них было как минимум два метра росту и почти сотня килограммов чистой агрессии, облаченной в крепкую мускулатуру. Шли они решительным клином – двое по бокам, один позади, – но больше всего внимания привлекала центральная фигура этой нелепой шахматной партии.

К свету рамп вышел мужчина, облаченный в абсолютно черный костюм из дорогого бархата. В его идеально начищенных лаковых туфлях отражался блеск его золотых запонок, а взгляд глубоко посаженных глаз цвета опала молниеносно пробежался по всем присутствующим. Его абсолютно лысая, округлая голова крепилась к плечам на очень короткой, почти отсутствующей шее, отчего казалось, она произрастает сразу же из плеч невысокого, поджарого мужчины, а его чуть смуглая кожа выдавала в нем то ли турецкое, то ли арабское подданство. Левой рукой, венчанной внушительным перстнем, мужчина опирался на черную кедровую трость.

И тут меня словно молнией ударило, я понял, кто стоит сейчас перед нами. Мой взгляд быстро вернулся к коллегам. У Альберта нервно дергался глаз и дрожали руки, Петрович и Евгенич медленно встали, закрывая собой худенькую Людочку, откуда-то из-за спины Петровича выглядывал и Валера. Даже Генриетта Робертовна встала и отошла ближе к кулисам, нервно теребя лацканы пиджака.

Геннадий Рафаилович Блатняков тяжело прокашлялся.

– Уважаемые. Я приехал к вам поговорить на тему вопроса, который беспокоит меня уже довольно давно. А я очень не люблю беспокоиться по пустякам. Вы меня понимаете?

Мышцы над его глазами собрались в причудливую гармошку, и я только сейчас заметил полное отсутствие у него бровей.

– Альберт. Здравствуй дорогой. – Блатняков двинулся вперед, его личная подсобная охрана, словно курсанты хореографического училища, запрыгали вслед за ним. Мужчина подошел к Альберту, крепко пожал ему руку. В этот момент я мог поклясться даже на святой исповеди, что впервые увидел, как у человека мгновенно седеет прядь волос, Альберт выдавил слабую улыбку, пытаясь унять дрожь в ногах, руках и челюсти. – Так вот, мои ребята тут поворковали с нужными людьми и составили бумажки кое-какие, давайте мы их подпишем, да и порешаем все миром, а? – Голос Блатнякова напоминал звук морского прибоя, бьющегося о прибрежную гальку, он то наступал и гортанным баритоном давил на слушателя, то отступал и ласковым тенором убаюкивал