Я думал, что Элеанора – так звали мою жену; наверное, давно уже следовало упомянуть ее имя, – не знает о других моих женщинах. Но вернувшись однажды зимним днем из двухнедельной вылазки в Нью-Йорк, я обнаружил свой дом холодным и опустевшим.

Она оставила письмо, а не записку. Пятнадцать аккуратных страниц, отпечатанных на машинке, и каждое слово было правдой. Включая постскриптум:

«На самом деле ты не любишь меня. И никогда не любил.»

Я надел плотное пальто, вышел из дома и направился, куда глаза глядят, ошеломленный и слегка отупевший.

На земле не было снега, однако стоял крепкий морозец, и листья на каждом шагу хрустели по моими ногами. Черные скелеты деревьев прорисовывались на фоне жесткого, серого зимнего неба. Я шел по обочине. Мимо пролетали автомобили, торопившиеся в Лондон и из него. Я споткнулся о ветку, зарывшуюся в груду побуревших листьев, разодрал брюки и до крови поранил ногу.

Я дошел до следующей деревни. Здесь дорога под прямым углом пересекала реку, вдоль которой тянулась не попадавшаяся мне прежде тропинка, и я пошел по ней, глядя на не до конца замерзшую реку. Вода бурлила, плескала и пела.

Тропа повела меня в поля, прямая, заросшая травой. Не краю я нашел камешек, наполовину ушедший в землю. Я подобрал его и обтер. В руке у меня оказался оплавленный фиолетовый кусок, отливавший странным радужным блеском. Не выпуская его из пальцев, я убрал камень в карман – его прикосновение казалось мне теплым и обнадеживающим.

Река змеилась среди полей, я молча шел вперед.

Так я прошагал примерно час, и наконец заметил дома – новые, небольшие, приземистые – на насыпи, над моей головой. И в этот самый миг я заметил мост и понял, что оказался на старой железнодорожной насыпи, и приближался к мосту с другой стороны.

Мост сбоку был разрисован и расписан: рядом с «ОТВАЛИ НА ХРЕН» и «БАРРИ ЛЮБИТ СЬЮЗЕН» соседствовало вездесущее «НФ» Национального фронта.

Я остановился под красной кирпичной аркой, среди брошенных оберток от мороженного, пакетиков из под чипсов, возле одинокого и печального использованного кондома, разглядывая облачко пара, выходившего из моего рта в холодном послеполуденном воздухе.

Кровь на моих брюках наконец засохла.

Над моей головой по мосту проезжали автомобили; в одном из них громко играла музыка.

– Привет? – проговорил я с некоторым смущением, чувствуя себя дураком. – Привет?

Ответа не было. Лишь ветер перебирал пустые пакетики и листву.

– Я пришел. Я же сказал, что приду. И пришел. Привет?

Меня окружало молчание.

И я зарыдал, всхлипывая глупо, беззвучно…

К моему лицу прикоснулась рука, и я посмотрел вверх.

– Не думал, что ты придешь, – проговорил тролль. Теперь он был одного роста со мной, но в остальном не изменился. Длинные, похожие на паклю волосы не расчесаны, в них застряла листва, круглые глаза полны одиночества.

Я пожал плечами, утер лицо рукавом пальто.

– Я вернулся.

Над нами, перекрикиваясь, пробежали трое подростков.

– Я тролль, – негромко и с опаской прошептал тролль. – Фоль роль де оль роль.

Он дрожал.

Протянув руку, я взял его огромную когтистую лапищу. И, улыбнувшись, сказал.

– Все хорошо. Честно. Все в полном порядке.

Тролль кивнул.

А потом толкнул меня на землю, на листву и обертки и использованный кондом, и навалился всем телом. Поднял голову, открыл пасть и съел мою жизнь острыми и крепкими зубами.

* * *

Закончив, он встал и отряхнулся. Сунул руку в карман пальто, достал вздутый, обожженный кусочек шлака и протянул мне.

– Это твое, – сказал тролль.

Я окинул его взглядом: моя жизнь безукоризненно сидела на его плечах, – как будто он носил ее год за годом. Взяв из его руки кусок шлака, я обнюхал его и почувствовал запах поезда, с которого давным-давно свалился этот камешек. Я стиснул его волосатой лапой и сказал:

– Спасибо.

– Удачи, – пожелал мне тролль.

– Ага. Ну, ладно. И тебе тоже.

Усмехнувшись моим лицом, тролль повернулся спиной и отправился обратно – тем путем, которым я пришел, к мосту, к деревне, к пустому дому, который я оставил утром, посвистывая на ходу.

А я теперь здесь. Прячусь. Жду, став частью моста.

Из теней я наблюдаю за проходящими людьми: выгуливающими собак, разговаривающими, ведущими себя, как положено людям. Иногда они останавливаются под моим мостом – просто постоять, помочиться, заняться любовью. Я слежу за ними, но молчу. Они никогда не видят меня.

Фоль роль де оль роль.

Я намерен оставаться здесь, в темноте под аркой.

И я слышу всех вас, топающих и шагающих по моему мосту.

O да, я могу слышать вас.

Но не хочу выходить.

Нил Гейман

Когда они входят в класс, Джон думает, что видит двойников. Они совершенно одинаковые: золотые и синие, волосы и глаза. Мальчик, наверное, чуть выше. Однако Джон дольше смотрит на девочку. Все смотрят на них. Они не замечают. Они привыкли. Учитель называет их имена, они вежливо улыбаются. Дейзи и Дрю. Джон думает, что глупо давать близнецам имена, начинающиеся на одну букву, как у героев старинных историй о школах-интернатах.

Алисе нравятся такие книжки. Ему, Джону, нет.

Место рядом с ним свободно, и он надеется, надеется.

Однако учитель, естественно, сажает девочку в самом конце класса, a мальчик садится возле Джона. Нового соседа окружает странный и тонкий аромат. От него пахнет, как от вазы с фруктами у него дома, когда над ней начинают роиться мушки.

Джон вздрагивает, потому что стулья вдруг задвигались и вокруг послышались громкие голоса. Урок закончился. Мальчик дружелюбно смотрит на него.

– Ты спал с открытыми глазами.

– Мне было скучно, – говорит Джон. Он больше не спит по ночам, но не хочет говорить об этом.

Джону тринадцать. Иногда он говорит, что ему шестнадцать. Иногда люди верят ему, потому что он рослый, хотя и стал в последние месяцы горбиться. Он не любит занимать много места, не любит, чтобы на него смотрели. Чтобы никто не разглядел, что у него внутри.

Он моргает. Сейчас он на спортивной площадке под лучами солнца, а этот Дрю стоит рядом и смотрит на него, как на друга. Его кожа и глаза такие чистые, что почти кажутся жемчужными, освещенными каким-то внутренним светом. Мимо проходит вереница старшеклассниц. Закончилась их перемена. Они смотрят на Дрю, коротенькие вспышки тепла пронзают металлическую сетку ограды. Ревность поражает Джона прямо в желудок. На него они так не смотрят – на его тусклые каштановые волосы и обыкновенные глаза.