– Ничего еще не кончилось! Она опять уедет.

– И опять вернется. Ничего не сделаешь. Такова жизнь.

– Мне бы твои стальные нервы! У меня сердце каждый раз обрывается. Что с ней там, где она? В конце концов, я не выдержу.

– Выдержишь. Не так уж много осталось. Каких-то пять лет. С Никитой-то мы пережили. И с Машей переживем.

– С Никитой было куда проще! Мы с тобой были молодые. Потом Машка родилась. И я тогда еще ничего не знала! И, вспомни, все равно каждый раз я плакала.

– Ну что сделаешь, раз ты у меня такая плакса. Спи, Машку разбудишь.

– Как я могла решиться на второго ребенка?! Только ты мог уговорить меня на такое! Как подумаешь…

– Перестань думать. Не накручивай себя. Радуйся, какая она у нас прекрасная!

– У нас ли? Сень, я все-таки ужасно боюсь. Помнишь, у сестры у моей… Я тебе еще когда рассказывала…

– У нас, у нас. Спи. Ничего я не помню. И ты забудь.

У какой сестры? У мамы никаких сестер не было.

* * *

– А знаешь, – говорит мама, – дядя Егор-то ведь умер.

– Да что ты! Жалко! Классный был дед такой!

– Ну он ведь уже старенький был. И не ходил столько лет.

– Все равно! Мне его будет не хватать.

– Он тоже к тебе хорошо очень относился. Спрашивал всегда про тебя. Ой, чуть не забыла! Он ведь тебе кое-что оставил. Подозвал меня месяц назад на улице и отдал. Передайте, говорит, вашей Маше. Прям как, говорит, специально для нее сделано. А сами-то вы, говорю, что же? Вот в каникулы она приедет, вы ей и отдайте. А я, говорит, наверное, уже не успею. И так еще улыбнулся. Как чувствовал человек!

Мама протягивает Машке полотняный мешочек.

– Что в нем? – спрашивает Маша.

– Не знаю. Сама смотри.

Машка распускает горловину мешочка, и на ладонь ей падают четыре фигурки, размером чуть больше косточек домино. Кентавр, горнист, женщина с детьми и этот черт его знает кто.

* * *

– Это, Машка, химера. Древние верили, что химеры обладают даром прозрения. Видишь, она как бы представляет собой единство животных царств: тело млекопитающего, к коим, как тебе известно, относится и Homo sapiens, птичьи ноги на кривых когтях и хвост скорпиона. Таким образом, у химеры как бы есть возможность судить обо всем со всех точек зрения сразу. С максимальной, так сказать, объективностью.

Лицо горниста было обветренным и суровым. Впрочем, возможно, такой эффект создавался ноздреватостью камня.

Кентавр посылал вперед стрелу с зеленоватым наконечником. Копыта его были отполированы до блеска, могучий атлетический торс возвышался над лошадиным крупом. А лицо было неожиданно простоватым. Прямой нос, широкие скулы, чуть вьющиеся на концах волосы. Ни дать ни взять паренек из их класса.

Женщина обнимала двух крылатых мальчишек – улыбчивых, озорных, курносых.

– Пап, а разве ангелы такие бывают?

– Вот начнешь свою «Историю мировых религий» учить, там тебе все про ангелов объяснят. Какие бывают, каких не бывает, и бывают ли ангелы вообще. А это, может, и не ангелы вовсе.

– Как? А кто же они тогда такие?

– Может, просто пацаны с крыльями. Аллегория какая-нибудь. Мало ли.

* * *

Ночью, дождавшись, когда все заснут, Машка на цыпочках выбирается из квартиры. Поднимается на последний этаж, карабкается по железной лестнице. В кармане у нее отмычка. Тоже, между прочим, давнишний подарок дяди Егора. Машка приподнимает крышку люка, и ветер с силой ударяет ей в лицо. Как бы ее не сдуло отсюда к чертям собачьим! Пригибаясь и хватаясь по дороге за все, что придется, Машка ощупью пробирается к своей цели. Темно вокруг. Не видно ни зги. Ни звезд, ни месяца, ни даже у нее с собой карманного фонаря.

Но Машка крышу как свои пять пальцев знает!

Ну вот он, амфитеатр! В последний миг, уже на ступеньках, Машка оступается и кубарем скатывается вниз. Ничего страшного, здесь невысоко. Хотя синяков она, конечно, набила немерено. Может, оно и к лучшему. У всего ведь должна быть своя цена. С трудом поднявшись, Машка выходит на заветное место.

– Привет-привет! – здоровается она.

– Привет-привет, – откликается вокруг нее тьма.

– Понимаешь, Бог, я тут, кажется, влюбилась, – начинает Машка объяснять ситуацию.

– Билась, билась, – соглашается с нею тьма.

– Так вот, не мог бы ты сделать так, чтобы и он в меня тоже?

– Тоже, тоже, – заверяют ее со всех сторон, и Машка счастливо улыбается.

* * *

Максим ругнулся вполголоса, едва не пропустив поворот.

Мог бы, конечно, и в полный голос, в машине-то, кроме него, никого, но вот вечная эта привычка жить с оглядкой…

До моря оставалось еще изрядно, но дыхание его – соленое, влажное, с легкой примесью мускуса – уже чувствовалось вовсю и шибало в башку почем зря!

Многие не понимали, зачем ему этот цирк с машиной, самолетом ведь быстрее и легче. Ну вот как таким объяснить, что эти три дня пути для него едва ли не важнее, чем весь прочий отпуск? Когда еще он мог почувствовать себя абсолютно свободным, как не в дороге с машиной наедине?

Он мог останавливаться, где хочет, и стоять битый час на обочине, любуясь закатом и не трогаясь с места, пока самого не потянет ехать дальше. Мог застрять где-нибудь в лесу на полдня, выйти из машины и упасть ничком в траву. И перекатиться на спину и глазеть на облака и даже, прищурившись, на самое солнце. Мог сидеть, затаив дыхание, в кустах и слушать птиц и, если повезет, увидеть, как несмело высунет нос какой-нибудь зверь. Мог разжечь вечером костер, и смотреть всю ночь на языки пламени, и заснуть только под утро, встретив пепельно-серый рассвет с розовеющей на востоке полоской зари, и проспать потом полдня. Он мог быть собой!

Он мог нигде не регистрироваться – нахождение в пути само по себе вполне уважительная причина.

Справедливости ради стоит упомянуть, что он не раз звал с собой Дусю. Не потому, чтобы его к ней влекло – в бесплотной, худенькой, вечно сгорбленной Дусе трудно было разглядеть женщину. Максим, во всяком случае, даже и не пытался.

Просто Дуся ему нравилась как человек – как она близко к сердцу принимала радости и горести своих ребят, как всегда горячо их защищала перед начальством. Как настоящая мама, Дуся могла допоздна настирывать и наглаживать пацанам белые рубашки перед каким-то мероприятием – ну а что, они ведь сами не умеют как следует! Ночи напролет просиживала она в изоляторе с кем-нибудь заболевшим, на прогулках повторяла с ними стихи и таблицу умножения, рассказывала перед сном сказки. Дети ее ярко выделялись среди прочих, неприкаянных и ничейных душ, табунами носящихся по школе. Эти были не ничьи. Эти были Дусины до мозга костей.