всерьез. Вы-то как считали? Мол, за письмами стоят невежество и темнота. Ан нет, самое что ни на есть вежество! Потому-то я вас и заманил, пусть, думаю, убедится сам. Так что присаживайтесь. — Лопатин указал на мягкое глубокое кресло, — и беседа у нас будет глубокой. У меня те-о-рия! Сейчас я вам ее изложу. Конечно, обратить вас в свою веру так вот, с ходу, мне вряд ли удастся. Но заронить зерно, маленькое семечко, возможно, сумею.

— Валяйте, — согласился Линяев, устало утопая в кресле. — Даю вам пятнадцать минут.

— Мне хватит, — заверил Лопатин. — Только, чур, не перебивать. Вопросы по окончании монолога. Идет? — и, получив утвердительный кивок из кресла, начал: — Вот это все, что привело вас в трепет, — он обвел широким жестом книжные шкафы, — все это уже отыграло свою роль, оно теперь человечеству помеха. То, что мы называем классикой, подняло гомо сапиенс на определенный духовный уровень и хватит! Дальше нельзя! Опасно! Все это. И то, что в Ленинке, в Москве. И в Лондоне, и в Париже. Пострашней ядерной угрозы.

«Ба, да он попросту спятил! Вот и ответ на загадку», — подумал Линяев и сказал, как говорят с больными:

— Не бойтесь. Мудрая доброта никогда не делает зла. А они добрые и мудрые. — Он обвел шкафы более широким жестом, рука-то у него была подлинней.

— И опять вы мимо. — На этот раз Лопатин был недоволен. — Уверены, я не в своем уме? А я абсолютно нормален. Могу даже предъявить справку. Как в воду смотрел, и для таких, как вы, специально обследовался в психдиспансере. Сейчас предъявлю. — Он направился к письменному столу.

— Незачем. Я верю, — сказал Линяев. — Но тогда, как говорили, извольте объясниться. Чем же классика опасна? Да что там! Страшна?

— Сейчас, — пообещал Лопатин. Он придвинул к Линяеву другое кресло, сел напротив, глаза в глаза. — Она развивает в человеке личность, его духовное «я»! Человек растет, как художник! — предупредил он свистящим шепотом, наклонясь к Линяеву, точно заговорщик.

— Ну и слава богу! — ответил Линяев, пожимая плечами.

— Тогда позвольте вопрос: что ждет человечество, если его большинство составят Львы Толстые и Рафаэли?

— Вопрос из жанра фантастики. Стоит ли его обсуждать? — Линяев демонстративно взглянул на часы.

— Не скажите — Лопатин отвел его руку с часами. — Вы недооцениваете воспитательной роли мастеров. От их духовного наследства расходятся волны, и недалеко то время, когда они поглотят всех!

— И что же все-таки в этом страшного? — повторил Линяев.

— А во что, скажите, превратится общество, если у каждого будет свой отдельный духовный мир? В сборище индивидуумов! Каждый — высокоразвитая личность. У каждого собственное мнение. Чувство достоинства. Попробуй таких организуй, прикажи. Вот тут-то и начнется анархия! Настоящая анархия, это вам не «цыпленок жареный, пареный» в тельняшке! Разгул личностей!.. Я уже это чувствую по себе, когда вижу своего завкафедрой. Да, он хороший организатор. Может прикрикнуть, заставить. Но в духовной жизни… Я по сравнению с ним Сократ. Я его не уважаю. Мне хочется ему перечить, даже если он прав. Он меня раздражает. Представляете, чем это чревато? А если я не удержусь?

— Что вы предлагаете? — холодно спросил Линяев. — Классику в костер?

— Вы совершенно безнадежны. Я не фашист. Те костры были глупостью. Ну и преступлением, конечно. Книги, ноты, живопись, те, что выше среднего уровня… средний уровень безвреден и даже необходим… После работы человеку и впрямь полезно развлечься. А классику следует постепенно незаметно изъять из обращения и по книжечке, по картинке под землю, в бункер. Где-нибудь в Антарктиде.

— А как быть с новой? — полюбопытствовал Линяев. — Люди пишут, сочиняют музыку. Рисуют.

— А вот это необходимо продумать. У меня не семь пядей во лбу. Нужно сообща.

— Думаю, у вас сообщники найдутся.

Линяев устало вздохнул, но Лопатин, увлекшись, этого не заметил или не придал значения, потому что обрадованно подхватил:

— Думаю, да. Вот и вы, вижу, заинтересовались. Я на это рассчитывал. Телевизор — окно в народные массы!

— Вот как?! Сначала захватим почту и телеграф? И телевидение тоже? Но и вы не ясновидец, — упрекнул собеседника Линяев, по частям выбираясь из обволакивающего уютом кресла.

— Как это понимать? — насторожился Лопатин. — Вы разве не согласны?

— Если у вас и есть справка, думаю, она липовая, — сказал Линяев, распрямляясь.

— Подлинная! И я в здравом уме! — засуетился Лопатин. — Вот увидите, я еще вам напишу. Буду писать, пока не убедю! Не убежу… тьфу! Видите, до чего доводит культура?

— Не тратьте время на письма. Я буду рвать их в клочья, не вскрывая, — пообещал Линяев и мысленно попрощался с книгами. «Бедные, бедные».

Лопатин следовал за ним до дверей и грозил:

— Вы обязаны отвечать!.. Это ваш долг!.. Письма трудящихся!.. Учтите: вас накажут!

— Пожалуй, — согласился Линяев, открывая замок. — Но это уже моя проблема!

* * *

Линяев толкнул тугую дверь подъезда. Извне пахнуло теплом. На улице теплее, чем в подъезде. Погоде надо отдать должное — в эти дни много солнца. Но сейчас вечер. Во дворе зажглись фонари.

Под одним из них прыгают мальчишки. К деревянному столбу прибит видавший виды обруч от бочки. Обруч скручен вдвое. На этот раз его предназначение благородно: он баскетбольное кольцо.

Земля подсохла, и мальчишки бросают мяч. После каждого броска фонарь судорожно мигает. Но судьба его милует. Пока милует.

Мяч стукается о кольцо. Или летит мимо. Этого уж Линяев не выдерживает. Он кричит:

— Вадик, экий ты, Вадик! Ай-яй-яй!

— Дядя Юра! — радостно вопят мальчишки.

— Дядя Юра, пас!

Линяев осторожно ловит мяч. Плащ-то на нем светлый — ни единого пятнышка. Линяев брезгливо держит мяч на отлете. Целится прямо из подъезда. Бросок! Мимо!

— У-у! — разочарованно гудят мальчишки.

— Ну-ка, еще! — нетерпеливо просит Линяев и завертывает рукава плаща к локтям.

— Он!

Линяев слегка сутулится и бросает мяч от груди. Мяч описывает крутую дугу, рушится на обруч, бешено бегает по орбите и вдруг падает сквозь кольцо.

— Очко! То-то!

— У-у! — восхищенно гудят мальчишки.

— Дядя Юра! Теперь оттуда!

Оттуда — это чуть ли не от ворот. Но Линяев уже занят другим. Он озабочен штанинами — не запачкал ли? Брюки-то новые, парадные. Линяев собрался в Дом ученых. Там областной Союз журналистов затеял бал. Сегодня Восьмое марта!

Линяев разделся и прошел в фойе. У входа к его лацкану прикололи почтовый номерок. Он потер руки: если братья журналисты взялись играть в почту — быть потехе.

«Ба, кажется, я опоздал! Тут уже настоящая карусель!» Трудно так сразу понять что-либо в этом столпотворении. Но вот замелькали свои — студийные. Потом появилось и исчезло разгоряченное лицо Алины Васильевны. «Интересно!»

Алина Васильевна в этот вечер нарасхват. От кавалеров