Утром она попросила Иоэля присмотреть за малышом. Было воскресенье, и Ханна сказала, что пойдет в церковь. Дед заговорщически кивнул: это хорошо, что кто-то по своей охоте идет в дом Божий, сказал он, не смутившись злобного взгляда своей хозяйки. Ловиса крикнула вслед Ханне, чтобы та не забыла помолиться в доме Божьем.

До церкви предстояло одолеть добрую милю по берегу реки, а потом был крутой подъем под жарким солнцем — дорога вела вдоль порогов. Но в спокойной воде Ханна нашла брод, а оттуда оставалось еще полчаса пути до крытого черепицей дома в конце тропинки. Дом Ханна отыскала легко — когда-то она была здесь с матерью и поклялась никому и никогда об этом не рассказывать. Сердце ее бешено колотилось от страха, но старик и его старуха смотрели на нее без всякого удивления. Они поняли: девочка хочет получить руническую молитву. Ханна не посмела говорить и только кивнула, с ужасом посмотрев на угол дома, где рунические колдуны, согласно обычаю, хранили отрезанные конечности мертвецов, и конечности эти по многу лет висели потом под балками потолка.

Но никаких человеческих конечностей Ханна не увидела. Нет, это лошадиное копыто, а уж оно-то ни в коем случае не могло ее смутить. Она уже не раз видела такие в углах домов, куда матери обычно не пускают детей.

Старуха положила руки сначала на лоб Ханне, потом на сердце. Одновременно она говорила с мужем на странном, незнакомом языке. Старик, кивая, выстругал небольшую палочку и принялся вырезать на ней руну за руной. Закончив работу, он многозначительно улыбнулся и сказал, что теперь она может отбросить прочь свой страх и стыд.

Ханна отдала старикам несколько скопленных ею мелких монет, сделала глубокий книксен и с облегчением пустилась в долгий путь до дома, пряча в лифе волшебную палочку. Вернувшись, она получила пощечину за долгое отсутствие и для того, чтобы впредь не вела себя так плохо. Как распутная девка, сказала Ловиса. При этом она как-то странно прятала глаза.

Два дня спустя домой заявился Рикард, надутый как петух — в высоких сапогах и мундире с белыми пуговицами. Он важничал, посмеивался над родителями, удивляя их своим солдатским видом. Говорил он громко, даже не говорил, а вещал, что никогда не станет крестьянином и не будет влачить жизнь с какой-то там батрачкой. Ханна поняла, что у него нет ни малейшего намерения жениться на шлюхе.

Дрогнул он только один раз, когда в дверях кухни появился четырехлетний карапуз и засмеялся ему в лицо. Бравый солдат повернулся на каблуках и позорно ретировался.

Плач Ловисы перешел в громкие рыдания. Но ее муж посмотрел на ребенка и Ханну. Оба с трудом скрывали радость. Никто из них не произнес ни одного слова в утешение.

Ханна время от времени сжимала под блузкой палочку с рунами. Потом она несколько дней просыпалась по утрам со странным ощущением, будто кто-то нежно гладит ее по руке.

В середине лета в деревню приехал мужчина родом из Вермлана. Говорившие с ним люди рассказывали, что он мельник и хочет восстановить старую мельницу на Норвежских порогах. Молодые считали его стариком. Люди постарше говорили, что он в самом расцвете сил. Но все были едины в том, что он очень мало и неохотно рассказывал о своей жизни. Только старой Анне он поведал, что его жена и дети умерли и он не смог больше оставаться в Вермлане, не смог управляться с мельницей, где его нестерпимо мучило одиночество.

Он стал пить, чтобы отделаться от тяжких воспоминаний. Об этом он тоже рассказал Анне.

Он ходил по домам, ища сочувствующих слушателей. Везде он убеждал крестьян, что они просто обязаны молоть зерно на мельнице у порогов, как делали встарь они сами, их отцы и деды. Но в конце концов он понял, что для того, чтобы снова запустить старую мельницу, ему придется здорово попотеть.

И он колебался. Люди здесь были скрытны, тяжелы на подъем и более скупы на слова, чем его прежние земляки. В домах было мало радости, а кофе, который предлагали ему хозяева, был жидковат и отдавал жженой рожью.

Он приехал сюда из местности более щедрой, более тучной и более разговорчивой. Из родных мест его выгнала зависть, заставлявшая смотреть, соизмерять и сравнивать. Но здешняя природа была скупа, и та же болезнь процветала и тут, да к тому же и пропитание в этих местах добывать было труднее, и тяжелое чувство зависти отравляло каждую встречу с людьми.

Да и с мельницей дела обстояли неблестяще — требовались неимоверные усилия, чтобы привести ее в порядок. Парапеты вдоль порогов рассыпались, мостки сгнили, лестницы в самой мельнице были в плачевном состоянии. Однако дубовая сушилка сохранилась, так же как колесо и плотина у озера. Жернова были из лунгносского камня и выглядели как новенькие. Он прикинул высоту падения воды — футов тридцать и решил, что ее силы будет достаточно.

Сарай и коровник были в порядке, как и надежный, добротный жилой дом — с маленькими комнатками, но с большой кухней.

Таково было положение.

На своем веку ему пришлось побывать во многих уголках Финмаркена, видел он леса и живописные берега Кларэльва, но никогда не приходилось ему встречать такую дикую красоту. Он смотрел на отвесные стены достигавших неба гор, на соколиные гнезда в расселинах скал, наблюдал величественный полет этих птиц над крутыми обрывами. Он жадно слушал громовой шум порогов и тихий шелест темных северных озер, видел мягкие луга, на которых паслись овцы. Он нисколько себя не обманывал. Поля здесь были тощие, но леса абсолютно нетронутые и местами непроходимые. Они были такими же в доисторические времена, думалось ему.

Это было уже что-то.

Чуткий по своей природе человек, он умел слушать горы и озера, пороги и высокие клены. Лешие разговаривали с ним тихими, едва слышными голосами.

Среди новых его соседей был и кузнец, казавшийся отличным малым. Дружба с кузнецом — это первое дело для любого мельника.

Однако самая трудная проблема — это деньги. Он понимал, что ему придется продать старую мельницу в Вермлане. Эрик Эрикссон из Фрамгордена был, как и все крестьяне, изрядным скупердяем, но скрепя сердце согласился помочь с ремонтом.

Единственным человеком в деревне, с которым Бруман мог вести задушевные разговоры, была старая Анна, повитуха. Она, между прочим, варила лучший в округе кофе, и мельник все чаще и чаще наведывался в ее кухню. Именно Анна выразила словами то, о чем он уже давно думал, но не смел признаться даже самому себе.

Ему нужна женщина, работящая и терпеливая. В лесу тяжко жить одному.

После этих слов в кухне повисло долгое молчание. Он вдруг ощутил страшную усталость, мучившую его все последние годы. Он стар, слишком стар, чтобы начать жизнь сначала.

— Я уже не радуюсь жизни, — сказал Бруман.

— Ты же молодой мужчина, — возразила Анна.

— Мне уже за сорок.

— Это лучшие годы для мужчины.

— С женщинами мне не везет, — горестно произнес он.

Анна все обдумала к его следующему вечернему визиту. Она как будто невзначай завела разговор о Ханне, о несчастной девочке, которой так не повезло в жизни. Это был такой стыд. И все же эта девочка родила внука Эрикссонам из Фрамгордена. Мельника глубоко тронула история о страшном насилии, Анна прочитала это по его глазам и окончательно поняла, когда он произнес: