Родители учеников были благодарны Татьяне Михайловне и в этот сезон отплатили услугой за услугу – поддерживали лис из своих скромных закромов всю зиму и весну. Но, положа руку на сердце, терпение и утомлённость от занятий не окупались ничем, ведь многие ученики Татьяны Михайловны были туповаты, и нужно было обязательно до них достучаться, иначе провалятся в институте. Добрая и безотказная в обычной жизни, Татьяна Михайловна стала непримиримой, когда дело дошло до её экспериментальных лис. Она всё по-прежнему контролировала, хотя уже получала анонимные письма с угрозами бросить эту бесперспективную затею – летом школы и сады перестанут приносить корм, а горожане разъедутся по деревням и посёлкам. Татьяна Михайловна с озверением рвала эти письма на клочки, не думала о будущем, жила только сегодняшним днём. Спасти лис сегодня – стало её девизом на тяжёлую зиму и голодную весну.

После работы в лаборатории она плелась на остановку автобуса, плелась, проваливаясь почти по колено по непривычно невытоптанным тропкам в зверосовхоз, наступала в свои же следы или следы школьников, навещавших мучениц-лис.

Татьяна Михайловна проходила не глядя, как можно быстрее, норковое хозяйство. Норок она возненавидела окончательно, ведь их кормили, как и прежде, ну или почти как прежде, их разводили! Иногда от горя Татьяна Михайловна ловила себя на мысли, что руки чешутся плеснуть в клетки племенным норкам кислоты поядрёней и добавить в пищу уксусной – чтоб и шкурка пропала, и пищевод сгорел, и издохли бы в муках, и товарные чтоб издохли, чтобы фабрика задохнулась в свежеснятых шкурах и они бы пропали, сгнили, не обработанные. На ком не экономили на фабрике, так это на раздельщиках, в народе – «мясниках», – шкуру надо снять как можно быстрее, иначе она будет с дефектами…

Когда противные норки оставались позади, Татьяне Михайловне становилось легче – тут начиналась родная теплотруба, она тянулась буквой «г», задираясь над снегом своими прямоугольными ступенями, закутанная в какой-то тёплый материал типа поролона и любовно перевязанная бечёвкой – чтобы не лопнула, если вдруг сильные морозы за сорок нагрянут. Каждый день с удивлением и благодарностью Татьяна Михайловна шла мимо этой совершенно новенькой, протянутой по-аварийному над землёй трубы водного отопления. Всё-таки Кузьмин спас станцию. Ей обрезали трубу, а он проложил новую, «врезавшись» к трубе отопления норкового зверохозяйства, да ещё табличку водрузил на двухметровом столбе, что будет делать это ещё и ещё, если снова начальство отключит экспериментальную станцию.

Но начальство больше не интересовалось фермой, фабрика стала работать в три смены, давая бешеную прибыль. А где прибыль, там и начальство. Как отрезали трубу, так про лисью ферму в зверосовхозе будто забыли. Все считали себя невиноватыми – виноваты во всём поставщики, отказавшие в кормах, и вся ситуация в стране. На разговоры о лисьей ферме в зверосовхозе и на фабрике был включён тихий мораторий. Все руководители в городе надеялись, что лисы просто издохнут от недокорма и морозов. И проблема рассосётся сама собой. Так ещё и не надо тратиться на смертельные инъекции, которых и на товарных-то лис чуть было не хватило. В декабре во время боя шёл разговор о том, чтобы племенных забивать варварскими способами, но на племенных в лаборатории фабрики изготовили инъекции самостоятельно – вопреки всем правилам и под личную ответственность Татьяны Михайловны. Экспериментальных же по негласным договорённостям решили взять измором – никто не хотел брать на себя ответственность: мало ли что, вдруг в скором времени всё наладится, вернётся на круги своя, а лис-то не вернуть, никто из самого высокого начальства не подписал бы приказ о забое результатов пятнадцатилетнего уникального эксперимента. Все всё понимали, но все молчали, надеясь, что проблема экспериментальных лис рассосётся сама собой – достаточно обрезать трубу.

Но дети выручили, Татьяна Михайловна всегда вспоминала об этом в автобусе, навещая вечерами своих лис-мучеников. Автобус катил в кромешной тьме от фабрики к шоссе, за Пушноряд, – на электричестве тоже стали экономить. Пробираясь весной по грязным тропкам зверосовхоза и освещая путь мощным прожектором (зимой-то снег и луна освещали дорогу, весной лафа закончилась), пушная фея думала уже только о возобновлении эксперимента – зиму-то пережили, некоторые из лис всё-таки понесли и родили.

Татьяна Михайловна мило общалась с Вадимом – главное не разозлить, может, тогда лисам хоть одна лишняя тушка дичи перепадёт, ведь сейчас время браконьеров. Как же они выручали сейчас Татьяну Михайловну, эти враги всего живого…

Татьяна Михайловна выслушивала жалобы совсем опустившегося Вадима на безденежье, галопирующую инфляцию и голод, если бы не ворованный хлеб. Татьяна Михайловна кивала понимающе и, наоборот, жаловалась, что от горя перестала есть:

– Нет аппетита. Не поверишь, Вадим: брожу по пустой ферме и слышу: «И-и-уть» – скулят пустые клетки.

– Да что вы, Татьяна Михайловна. Я туда вообще не хожу, – сказал громогласный подвыпивший Вадим почему-то шёпотом. – Там не то что скуление, там лай случается. Вы в духов верите? – вдруг закончил он быстро.

– Нет, Вадим, духов нет. Ты же врач, как ты можешь такое предположить?

– Хорошо. Я тоже не верю в духов и в души не верю. Я точно знаю – всё тлен, всё сгниёт, кости – и те рассыплются, со временем, естественно, сам наблюдал, собственными глазами. Но слышали, наверное, рассказы охотников?

– Ты про ямы Бекарри?

– Про них, родимых.

– Ну, дорогой мой, это сказки, народный фольклор.

– Фольклор, да? Значит, фольклор? – шипел Вадим не хуже перепуганной до смерти лисы, когда ей делали прививку от лисьей чумки, очень болезненную и неприятную. – Думаете, сказки, значит? – В свете прожектора Татьяна Михайловна различала капли пота, выступившие на носу Вадима, лисья ушанка спереди имела неприглядный сальный вид: волоски меха слиплись и почернели, достоверно указывая на то, что так потеть, одевшись совсем не по погоде, хозяину приходится не в первый раз. – Думаете, бред, да? – Вадим трясся всем телом, расстегнул верхнюю пуговицу заячьего тулупа, ослабил шарф, потом резким движением выдернул его из-за ворота и протёр лицо.

– Ну, Вадимчик. Шарф дорогой, импортный. – Татьяна Михайловна протянула бывшему зоотехнику свой носовой платок, сияющий в ночи белизной. Вадим шарахнулся то ли от платка, то ли от бывшей начальницы.

– Да, шарф дорогой, тридцатку два года назад стоил, чешский или финский… – И тут Вадим закричал не своим голосом, каким-то даже лисьим криком: – Вы, наверное, думаете, я тут пьяный, я тут брежу, мне уже сказали, что допился до белой горячки. А я без замены, изо дня в день, из ночи в ночь, без выходных!

– Нет. Ну что ты, Вадимчик. Слухи сильнее нас. Тем более такие. До меня лично ничего такого не доползало. Я ничего плохого про тебя не слышала. Руководство всё выручку от шуб делит и землю скупает, им не до нас с тобой.

Вадим вдруг стал сопеть, как маленький мальчик, стремительно, несмотря на свою грузность, как голодный лис хватает пищу на лету, вырвал платок из рук начальницы биохимической лаборатории, залился пьяными слезами, стал сморкаться в белоснежную мягкую ткань: