– Так вы же сами мне дали противоядие, Танечка Михайловна! Неужто забыли?

– Ой, прости, Серёжа… Ведь и верно, я ж тебе и «подогнала», как выражается ваша братия.

– Да уж. Совсем вы, Танечка… подустали.

– Да. Спасибо тебе, Серёжа.

– Это вы о чём?

– О трубе, о теплосети, которую моим лисам, чудом оставшимся в живых, провели.

– Ну а чё? Жалко, что ли? Пущай греются. Нам не жалко. В смысле тепла не жалко. А лис ваших очень жалко. Да и племенных тоже, их-то за что? Но ничего, лисята пойдут, выправится стадо через годик-другой. Вам же отдельную фазенду строят.

– Лисята – это вряд ли. Такой стресс у животных. Половина самок не смогла в таких условиях.

– Так вот, кто смог, тех и будете продолжать взращивать, делать самую умную и самую крупную на свете породу! Экс… экстремальные условия на пользу селекции, сами говорили.

– Не пил бы ты, Серёжа. Цены бы тебе не было.

– Они у вас сильные, крепкие, я их хожу кормить регулярно. Они у вас ручные, с рук берут.

– Как это с рук? Они же за сеткой?

– Ну руку в дверцу для корма, в кормушку просунешь…

– Откусить могут, Серёжа. Руку могут откусить целиком.

– Это кому могут, а мне-то?! Я ж их от холодной смерти спас. Они это понимают.

– Ну как, скажите на милость, они это понимают? Лиса, Серёжа, не человек.

– Да вы что, Татьяна Михайловна. У нас все в котельной знают, что ваши лисы эти эспе…

– Экспериментальные.

– Да. Экспериментальные. Они ж умнее людей!

– Ну скажешь тоже. Ерунду-то не мели. – Татьяна Михайловна обняла и поцеловала Кузьмина в небритую щёку, для этого ему пришлось наклониться практически пополам.

– И ещё: неужели Вадим тебя пускает?

– А с кем ему ещё поговорить-то? Конечно, пускает.

Серёга Кузьмин так и кланялся, как болванчик, пушной фее, пока она не скрылась за зданием центрального отопления. Он обожал эту умнейшую женщину-биохимика, ведь после смерти дочери он стал закладывать чаще, но жена не ругала его, когда он заявлялся домой: пушная фея подарила ему такие порошки: съешь, и запаха как не бывало. Главное, чтоб не штормило!

Всю зиму (если не было морозно) и всю весну навещала Татьяна Михайловна своих «деточек». Иноходью, почти как у её подопечных, она бродила потерянная по пустующей звероферме и мучилась, почему её не поставили в известность о том, что тушки не сожгли, а закопали. Наверняка её учитель, её наставник, укативший в Москву, знал об этом. Чем чаще Татьяна Михайловна вспоминала их последнюю встречу в больнице, тем больше она убеждалась: он знал, знал. Но что можно ждать от семидесятилетнего старика, который обеспокоен операцией, своей жизнью, в конце концов, своим дряхлеющим сердцем, к которому он постоянно прислушивался, замирая в перерывах между рыданиями. Но обида не проходила. «В конце концов, – пыталась оправдать руководство зверосовхоза Татьяна Михайловна, – я научный руководитель эксперимента, а не рядовой сотрудник зверофермы, мои лисы пока что живы». Татьяна Михайловна оправдывала сокрытие ям Беккари ещё и тем, что город боялся паники. Начались бы выступления, митинги – они и так не кончаются на Лисьей горе. Все теперь митингуют. То против одного, то за другое… Да что там говорить: из-за голодных лис тоже на митинг выходили, но толку от этого не было… А заражений пушнорядцы боятся. Когда-то давно случился мор среди живности, так город закрывали на карантин. Вонючие барсуки тогда принесли заразу в город…

Татьяна Михайловна до сих пор не привыкла к странному состоянию одиночества. Шутка ли – две станции стоят пустые, скоро на них начнут устанавливать шведы для глупых норок. Ей припоминались лай, скуление, урчание, такие характерные для её милых лис на таких родных, а сейчас разорённых зверостанциях. Тишина давила с декабря. Но протяжное повизгивание и «плачущие» голоса всё-таки как будто раздавались откуда-то со стороны. Или эти звуки шумели у Татьяны Михайловны в голове? Или это ветер доносил звуки с героически пережившей зиму экспериментальной фермы? Но нет! У экспериментальных лис тявканье в нижнем регистре, они и лают глухо, не звонко. Татьяна Михайловна к концу мая ничего не могла утверждать наверняка. Вадим вёл себя всё скрытнее, последний раз он не хотел пускать Татьяну Михайловну на ферму. Потом сменил вдруг гнев на милость. Делать нечего, он сейчас на ферме полновластный хозяин над настоящим сокровищем. Только бы не обидел лис, не накормил чем-нибудь не тем, не подсунул не тех препаратов. В щель приоткрытой двери сторожки Татьяна Михайловна заметила баночки с порошками и спиртовку. Раньше об этом голова не болела, вредительства даже в страшном сне никто не мог представить. Но теперь Татьяна Михайловна подозревала Вадима. Человек то же животное. Пока всё хорошо и спокойно – это человек. Он будет стараться жить ещё лучше, ну, может начать выхваляться: насолить соседу превосходством – новой шубой, новой машиной, новыми финскими сапогами, туром в Болгарию – что может быть приятнее для мещанства. Но стоит человеку попасть в экстремальные условия или просто в сложные: без денег, работы, еды и самое ужасное – без определённости, тут же начнётся обыкновенный естественный отбор – выживет сильнейший. Что сейчас делается в искажённом водкой сознании бывшего зоотехника, работающего в настоящий момент на унизительной ставке сторожа? Он уже получеловек, вымотанный за полгода бессменного пребывания бок о бок с лисами, в нём нет сострадания ни к животным, ни к людям и – самое опасное! – нет сожаления о почти загубленном общем деле, эксперименте, в котором, между прочим, Вадим почти со дня основания. Нет желания облегчить лисам эти месяцы, когда они оказались никому не нужны. А кстати, впервые задумалась Татьяна Михайловна: как Вадим вообще очутился у них на ферме, как они познакомились, как он стал её правой рукой? Нет. Что-то совсем забылось то счастливое сытое время, совсем ничего не вспоминалось. Татьяна Михайловна чётко помнила, что начинала работать одна, а потом уже появилась бригада. Сначала племенных лис и было-то всего два вольера…

Татьяна Михайловна свято верила: трудности временные, летом отстроят новую ферму, отдельную, а в пустующее зверохозяйство заселят не глупых норок, а постепенно молодняк, купленный на дружественных фермах из средней полосы России. Прибыль фабрики была бешеная, правда, и цены повышаются с каждым днём, всё съедает инфляция, хорошо, что экспорт в валюте. Ещё Татьяна Михайловна обижалась: она устаёт в лаборатории на фабрике, но, наплевав на самочувствие, приходится ползти вечером на ферму. А этот Вадим ещё и не пускает теперь часто. Лицемерная, непрошибаемая дикая душа вылезла наружу, чуть только стало хуже. Такова участь большинства охранников, надзирателей, сторожей – в какой-то момент они не устоят и начнут, выражаясь милицейским языком, «злоупотреблять данной им властью», пусть маленькой, пусть ерундовой, но властью! Эта мысль вызревала в Татьяне Михайловне всю зиму, а весной, под щебет птиц, под таяние снега и любование первоцветами, превратилась в навязчивую идею.