Даже здесь, в спертом воздухе бара «Устрица», Элейн поеживается и дрожит.

– Откуда ты все это взяла? – спрашиваю я. – Я ведь никогда ничего подобного про Тэсс не говорил. Что она… вроде меня самого. Ты хочешь сказать, что у нее то же самое, что и у меня, да?

– Даже больше, чем можно унаследовать, как цвет глаз или телосложение.

– Подожди минутку! Ты сейчас говоришь как доктор О’Брайен, как мозговед? Или как моя приятельница Элейн и это всего лишь дружеский пинок в задницу?

Этот вопрос, нацеленный на то, чтобы вернуть нас на более понятную и привычную почву, кажется, только сбил ее с толку. Она некоторое время пытается найти ответ, и болезнь тут же отражается на ее лице. Кожа внезапно туго обтягивает кости черепа, румянец исчезает. Подобную трансформацию не может заметить никто, кроме меня, но я вижу: сейчас она выглядит так, что вполне могла бы сойти за сестру Худой женщины. Это сходство, наверное, должно было броситься мне в глаза, еще когда я только заметил ту странную посетительницу, когда она сидела возле моего кабинета. Но проявилось оно только сейчас, в минуту интимного общения, в минуту ужаса.

– Это просто то, что я знаю и понимаю, – в конце концов отвечает моя подруга.

Мы еще некоторое время сидим там. Как обычно, заказываем еще по порции мартини и порцию лобстера на двоих. Все это время О’Брайен умело направляет нашу беседу подальше в сторону от ее диагноза и ее удивительного профессионального проникновения в мои жизненные беды и несчастья. Она уже высказалась по этому поводу, сообщила мне все, что хотела сообщить. И между нами уже возникла не выраженная словами уверенность в том, что даже она не полностью осознает, чем это может мне грозить.

Когда мы расправляемся с нашими напитками, я провожаю Элейн наверх, в главный зал терминала. Здесь теперь потише, толпа зевак, делающих снимки, теперь гораздо больше, чем поток обычных пассажиров. Я готов задержаться с О’Брайен у выхода на платформу, пока не подадут ее поезд до Гринвича, но она останавливает меня под золотыми вокзальными часами.

– Я отлично и сама доберусь, – говорит моя спутница со слабой улыбкой.

– Конечно, доберешься. Но нет смысла торчать тут и ждать в одиночестве.

– Я не буду в одиночестве. – Она обхватывает пальцами мое запястье в знак благодарности. – И тебя кое-кто уже ждет.

– Сомневаюсь. Тэсс в последнее время после ужина просто запирается у себя в комнате, садится за компьютер. На ее двери словно появляется неоновая надпись: «ПРОСЬБА НЕ БЕСПОКОИТЬ».

– Иногда люди закрывают дверь только для того, чтобы ты в нее постучался.

О’Брайен отпускает мое запястье и ускользает в толпу немецких туристов. Я бы последовал за ней, хотя бы попытался, но она этого явно не хочет. Так что я разворачиваюсь и направляюсь в противоположную сторону, вниз по тоннелю, ко входу в подземку, и чем дальше от поверхности я удаляюсь, тем жарче становится воздух.

Я выбираюсь на поверхность на 86-й улице в Аппер-Уэст-сайде. Вот здесь мы и живем, моя маленькая семья, вместе с другими маленькими семьями, обитающими в этом районе. Нашу улицу частенько заполняют родители с бумажными стаканчиками из «Старбакса», полными кофе с молоком, толкающие перед собой роскошные детские коляски на одного ребенка. Это отличный район, прямо как с картинки из роскошного журнала, он очень подходит для таких, как мы – хорошо образованных профессионалов, обремененных предрассудками насчет проживания в пригородах, но твердо уверенных в том, что жизнь здесь, в относительной безопасности, но на небольшом расстоянии пешком от Центрального парка, Музея естественной истории и лучших частных школ, даст нашим единственным детишкам то, что им нужно, чтобы в один прекрасный день они стали такими же, как мы.

Мне здесь нравится, я чувствую себя здесь, словно вечный турист. Вырос я в Торонто, в городе более простом, с более скромным темпераментом и запросами. В менее мифологизированном окружении. Жизнь в Нью-Йорке подхлестнула развитие моей способности притворяться. Притворяться, что это и впрямь мой дом, а вовсе не какая-то подделка, фальшивая выдумка, заимствованная из романов и фильмов. Притворяться, что мы когда-нибудь расплатимся наконец по закладной на нашу просторную, с тремя спальнями, квартиру в «престижном» доме на 84-й улице. Меня частенько тревожит сознание того, что мы вообще-то не сможем это себе позволить, но вот Дайана любит замечать, что «никто теперь не думает о том, что может или не может себе позволить. Нынче уже не 1954 год».

Между нами все плохо, и, вероятно, наши отношения уже не подлежат восстановлению. С грохотом и треском поднимаясь в кабине лифта, я перебираю события этого странного дня, решая, с чем двигаться дальше, а что похоронить. Я хочу рассказать Дайане об О’Брайен, о своем разговоре с Уиллом Джангером, о Худой женщине, потому что у меня нет больше никого, с кем я мог бы поделиться всеми этими подробностями: они слишком личные, каждая по-своему, чтобы выложить их перед кем-то из коллег или за столом на вечеринке. И ведь есть надежда, что жене это будет интересно. Что я расскажу ей нечто, способное заставить ее замолчать и задуматься, вызвать у нее заинтересованность, возбудить сочувствие. Отсрочка неизбежного – это нынче, по всей вероятности, все, на что я могу рассчитывать.

Я открываю дверь в квартиру и обнаруживаю, что Дайана стоит перед ней, дожидаясь меня. В руке у нее почти пустой винный бокал. И что говорит выражение ее лица? Оно говорит, что любая история, которую я могу ей сейчас рассказать, не имеет никакого значения.

– Нам надо поговорить, – сообщает супруга.

– Самые мерзкие три слова в истории браков.

– Я серьезно!

– Я тоже.

Она ведет меня в гостиную, где на кофейном столике стоит и ждет меня второй винный бокал, в отличие от ее бокала полный. Нечто, призванное смягчить удар, который вот-вот будет мне нанесен. Но я не желаю никаких смягчений. Это ведь всегда было ее проблемой, с самого начала, не правда ли? То, что я никогда не присутствую в нужном месте в нужный момент. Ну что же, то ли дело в странных событиях сегодняшнего дня, то ли в новой решимости, которой я только что обзавелся, но я чувствую себя в данный момент вполне присутствующим, черт бы меня побрал!

– Я уезжаю, – говорит Дайана. Ее тон – хорошо отрепетированный вызов, словно сейчас ей необходимо проявить мужество, обеспечив себе безопасное бегство.

– И куда же?

– К родителям, на Кейп-Код[10]. На лето. Или на часть лета. Пока не подыщу себе собственную квартиру.

– Две квартиры в Манхэттене. И как мы будем за них платить? Ты выиграла в лотерею?

– Я предлагаю, чтобы впредь не было никакого «мы», Дэвид. Это означает, что я имею в виду только одну квартиру. Мою.