– Интересно тебя слушать, Богдан. Самому бы всё это глянуть хоть одним глазом.

– Ты ещё молодой отрок, Егорка. Ещё успеешь поглядеть мир.

– А убьют? Жалко тогда будет, что не успел.

– Тогда уже ничего для тебя не будет. Ни плохого, ни хорошего. Одна душа твоя блуждать станет по свету. Она-то всё и узрит.

– Кто такое знать может?

– Мудрые люди много чего знают, да не всё люду рассказывают. А мудрость завсегда средь людей была. То мы, дурни, ничего не знаем, а люди даже книжки пишут. А в тех книжках много мудрости имеется. А мы и читать-то не умеем, олухи.

– Да на беса всё это нам нужно? – удивился Егор и подбросил в огонь прутик, отскочивший от костерка.

– Значит, нужно, парень. Всегда находятся, кто хочет знать больше. А что мы?

– Попы читают, а нам ни к чему. И так проживём.

– Да вроде так оно и есть, Егорка. Да попов мало, а знать всё одно охота больше. Сам сказал, что охота глянуть на мир.

– Так то глянуть, а читать… Нудно уж слишком, думаю.

– Просто у тебя нет к такому занятию хотения.

– А сам ты, дядька Богдан?! Тож ведь читать не можешь.

– Не учен я такому занятию, Егорка. А мог бы, да дела все никак не переделаю.

– Вот награбим добра в Сарае, то будут у тебя рабы, и делать ничего не надо будет. Вот и поучишься, попа какого-нибудь попросишь.

– Поздно уже, вьюноша. Другим голова занята. Семья, дети, хозяйство.

– Вовсе не поздно, Богданка. Станешь житным человеком, много знать будешь. Уважать будут, не то что сейчас. Можно и в Новгород переехать.

– Ты молодой, тебе можно, а куда мне со всем семейством? Трудное то дело.

– Я ж не новгородец, – заметил Егор. – Правда, сам не знаю, где моя родина. Мальцом ещё подобрали меня и привезли в Хлынов. Когда то было, Богдан?

– Да больше десяти лет будет, парень. Помню тебя. А ты что помнишь из своей младенческой жизни?

– Ничего интересного. Бродяжничал, побирался, в монастыри захаживал. От мора по лесам прятался и голодал. Потом меня взяли сюда. Тут прижился. Помню, что жил где-то на полдне. Да никак не могу вспомнить. Лишь много тепла летом помню. И яблоки вкусные такие… Здесь ничего такого нет. Вот где мы сидим, чуть похоже, как в детстве. Хорошо б узнать свою родину.

– А я из Новгорода ушёл сюда искать добра и жизни вольной. Нашёл…

Разговор вскоре заглох. Усталое тело требовало покоя и сна. А завтра заново ворочать тяжёлые весла и тянуть, тянуть…

Знающие люди заметили через пару дней, что вблизи, за большим длинным островом, находится Сарай-Берке[6]. Его тайно прошли ночью. Даже два раза слышали отдалённые голоса людей. Рыбаки, наверное. Рыбалка здесь оказалась знатная. А к обеду был дан приказ остановиться на отдых. Да и то, всю ночь гребли, а течение в Ахтубе слишком слабое, чтобы быстро спускаться вниз по реке. К тому же иногда одна-две лодки садились на мель, приходилось всем миром стаскивать их на глубину. И всё же осторожно, но продвигались вниз. Атаманы говорили, что цель похода близка. Конная разведка изредка доносила, что кругом довольно спокойно и угрозы пока нет.

Наконец по каравану оповестили, что завтра перед рассветом должны выйти к Сарай-Бату[7], тихо, быстро снять охрану и ворваться в город. Для этого необходимо незаметно высадиться по протоке, в отдалении от города, и пешими нападать со всей отвагой и натиском.

Воины тут же стали готовить оружие, доспехи, запас тряпок на случай ранения. И Егор не отставал в этом. Но внутри нарастали беспокойство и тревога. Сердце не успокаивалось до самой ночи, а потом он никак не мог заснуть и лежал на грузе в окружении таких же ушкуйников, что не могли заснуть, волнуясь и переживая.

Ближе к полуночи все лодки тронулись на вёслах к Сарай-Бату. Шли тихо. Никто не смел разговаривать, слышалось лишь тяжёлое дыхание гребцов и тихий всплеск речной воды под вёслами.

Путь оказался дальним, некоторые сомневались, что поспеют к рассвету. А он уже засветился неясной полосой поверх зарослей левого берега Ахтубы.

Однако среди воинов находились знающие, бывалые люди. Расчёт был точным, и вскоре показались редкие огни города. По лодкам прошёл приказ. Несколько малых лодок-челноков прытко понеслись дальше. Тридцать воинов почти без шума сняли стражу, дремавшую у ворот. Раздался свист – сигнал, что путь открыт.

Ушкуи стремительно ринулись к городу. Передние уже высадили десант. С воем и грохотом барабанов ушкуйники ворвались в улочки города. Жители в ужасе разбегались, их секли саблями, рубили топорами и кололи пиками. Тут же большой отряд бросился к ханским строениям. И лишь успели заметить, как большая группа всадников умчалась к броду, стремясь поскорее вырваться за пределы городских стен и скрыться.

Рассвело окончательно, и солнце было готово выплыть и осветить бойню. Множество рабов высыпали на улицы, среди них большинство были русскими. С воплями невольники метались в поисках возможности покинуть ненавистный город, пытаясь переправиться на правый берег.

Мелькали фигуры Прокопия, Фёдора и остальных атаманов. Десяток Богдана тоже крушил всё вокруг и уже начал грабить. Редкие стрелы посвистывали в прозрачном утреннем воздухе, уже насыщенном дымом пожара и пылью.

Егор, проткнув татарина пикой, заметил, как сотник Ахромей с остервенением свалил ударом кулака какого-то богатея и рубанул саблей по шее. На него свалилась женщина в прозрачном халате, получившая удар сапогом. Сотник на миг застыл, обернулся и крикнул:

– Эта баба – моя добыча! Богдан, поставь охрану! – И умчался дальше.

Егор подскочил туда. Черноволосая женщина обернулось к нему: глаза широко открыты, в них метался ужас. Она сорвала с шеи украшение, протянула Егору, бледные губы еле слышно проговорили:

– На! Брать! Милость!

Она лежала у трупа татарина, опираясь рукой на окровавленную землю. Егору она показалась ведьмой, он оттолкнул протянутую руку и бросил, задыхаясь:

– Пошла ты! – И выругался.

Побежал дальше, вращая головой в поисках очередной жертвы или поживы. И то и другое было вокруг, но в это время чья-то наугад пущенная стрела вонзилась в его голень, пробив сапог. Он опять выматерился и, оглянувшись по сторонам, присел на ступеньку домика. Стрела повисла вниз, и было ясно, что ранка чепуховая. Но стрелу надо было удалить. Не бегать же с нею по переулкам пылающего города. Вобрав побольше воздуха в грудь, он вырвал стрелу и отбросил от себя. Стянул сапог и стал перетягивать тряпицей сочащуюся кровью рану.