Мэй был захвачен врасплох.

– Нет, протестант. Почему ты спрашиваешь?

– Ты такой правильный, словно тебя воспитывали попы. Часто исповедуешься?

– Скорее нерегулярно.

– Ну и какой тебе от этого прок?

Мэй хмуро вглядывался в тени под мостом.

– Мне кажется, нам послано испытание.

– Думаешь, тебе удастся сохранить свою веру?

– В этом я не очень уверен. – Он грустно покачал головой. – Весьма вероятно, что нет.

– Интересно. Нужна война, чтобы подорвать доверие к Церкви. Борьба вроде бы должна придавать решимости. Что ж, лучше нам пойти назад. Особых дел в данный момент нет, но после ланча должен прийти Сидней Бидл. Давенпорт хочет, чтобы я оказал ему теплый прием.

– У меня есть сэндвичи, – сказал Мэй, вытащив из кармана пиджака обернутый в жиростойкую бумагу квадратный кулек. – Яйцо и кресс-салат с горчицей.

– А у меня ветчина и свекла, можем поделить все поровну. Давай поедим здесь. Вдруг увидим, как самолет падает.

– Вот это дело.

Молодые люди стояли на середине моста, уминая сэндвичи, когда прямо над устьем Темзы появились первые за день бомбардировщики Люфтваффе.

Мэй сохранил в ноутбуке расшифрованные файлы и закрыл крышку.

За окном спальни, помещавшейся прямо над пабом, оглушительно грохотала автомагнитола. От басовых нот хип-хопа в оконных створках дрожали стекла. Пожилой детектив поднялся и стал вглядываться в следы покрышек, веером расходившиеся на асфальте. Шум, грязь и хаос городских улиц – для Брайанта все это было источником вдохновения.

Несмотря на то, что напарника уже не было на свете, Мэй не переставал думать о нем; рука инстинктивно тянулась к телефонной трубке, чтобы поболтать с другом. За день до похорон он рассеянно сделал то же самое и был обескуражен, услышав голос Брайанта – смущенный, как всегда, когда тот прибегал к помощи техники, – на автоответчике, установленном в управлении.

Сейчас он позвонил в отдел и попросил связать его с Либерти Дюкейном.

– Пока мы не можем однозначно утверждать, что это было взрывное устройство, – сказал ему Либерти. – Трудно сказать, что именно вызвало возгорание. На соседней улице обнаружили фрагмент оболочки некоего механизма, но его еще исследуют. – Его голос звучал взволнованно и расстроенно. На заднем плане слышался страшный шум.

– Но бригада над этим работает, не правда ли? – спросил Мэй.

– В общем, да. Просто сейчас тут такой сумасшедший дом…

– Побойтесь бога, произошел взрыв, унесший жизнь старшего офицера полиции. Что может быть важнее?

– Я в курсе, мистер Мэй, – терпеливо ответил Либерти. – Но в данный момент мы ведем полномасштабную войну с наркобизнесом. Две банды малолеток носятся по улицам Ламбета, вооружившись бронебойными ружьями с лазерным прицелом, дающими девятьсот пятьдесят выстрелов в минуту. Чертовы штуки поражают цель с шестисот ярдов. Одно хорошо: эти маленькие ублюдки стрелять толком не умеют. Они закупаются на американских веб-сайтах. В результате двое гражданских убиты, один из наших ранен. Вы наверняка читали об этом в газетах.

– Прошу прощения, нет. Такого рода акции – задача не нашего управления.

– В создавшихся условиях – и нашего тоже. Извините, мистер Мэй, я понимаю, как вы расстроены, но у нас все плохо. Обещаю, мы с вами свяжемся, как только будет что-нибудь новое.

Мэй поблагодарил его и повесил трубку. Он ощущал себя выпавшим из времени. Новые преступления, происходящие на переполненных людьми улицах, не укладывались в голове. В городе открывали стрельбу – стрельбу! – по самым тривиальным причинам: из-за мигающего сигнала светофора, из-за того, что кто-то не уступил кому-то место в «Макдональдсе», да просто потому, что ты оказался не в том месте и не в тот час. Когда, спрашивается, все это началось?

Мэй опять задумался о войне, о первой своей встрече с Артуром и о его гибели. А затем – о том давнем ощущении, когда он впервые увидел мертвое тело. Тогда-то все и перевернулось. Именно тогда пришлось навсегда распрощаться с наивными иллюзиями, на смену которым пришла завороженность насилием.

Огни рампы. Кулисы. Лицо дьявола. Вновь и вновь она видела их, пока не закружилась голова, пока ее не затошнило. Сцепив руки над головой, хрупкая женщина вертелась волчком на пустой сцене, пока не разверзлась земля под ногами.

Всю степень своей усталости Таня осознала, когда во время пируэта чуть не упала в оркестровую яму. В воскресенье, 10 ноября 1940 года, она весь день репетировала. Что-то упорно не ладилось, и она продолжала отрабатывать свой номер в одиночестве: остальные члены труппы устали с ней соревноваться. Отправившись в паб «Вкус жизни», расположенный напротив театра, в надежде, что воздушный налет заставит их спуститься в подвал, где можно будет скоротать остаток вечера с фонариком и вином, они оставили ее наедине с ее неутомимой энергией, одиноко выделывать свои па в полумраке зрительного зала.

На этот раз ей едва удалось удержаться на краю сцены. Когда она прошла за кулисы, чтобы взять полотенце, мышцы икр дрожали от напряжения. Стэн Лоу, капельдинер, должен был дождаться ее ухода, но даже он отправился во «Вкус жизни». Под ложечкой засосало. Она нашла в сумке завернутый в фольгу квадратик шоколада и, развернув, положила в рот. Театральные сцены Лондона были красивы, но не слишком просторны. Они вполне подходили для драматургических спектаклей, но не для балетов. Что до последних, то сцена «Паласа» была глубока, но недостаточно широка, чтобы вместить весь актерский состав. Соответственно, хореографическое пространство пришлось сократить, исключив из динамичного номера Тани целый ряд выигрышных движений.

В данной постановке было мало общего со спектаклями конца девятнадцатого века, обычно ассоциировавшимися с именем Жака Оффенбаха. В ней не было вееров, корсажей, шлейфов и костяных корсетов, сковывавших движения танцоров, оставляя им лишь прыжки и поддержки традиционного кордебалета. Двигаться можно было свободно, зато во всей остроте встала проблема ограниченного пространства, особенно теперь, когда расширилась площадь за кулисами. Таню удивляло, как ей вообще удается набирать темп танца, ни с кем не столкнувшись. Кулисы, за которыми обычно ждут своего выхода танцоры, съели часть сцены.

Отирая от пота длинную шею, Таня услышала шум. Он напоминал то ли кашель, то ли сиплый лай. Звук был низкий и неясный, клокочущий, походил на храп бродяги, устроившегося на ночлег под навесом театра после его закрытия. Тот всегда появлялся, как только уходили последние актеры, сворачивался калачиком на деревянном настиле в углу главного входа, вне досягаемости патруля. В нем не было ничего общего с теми молодыми людьми, которых она привыкла видеть спящими вповалку на Сохо-Сквер перед войной. Нет, от него исходил темный дух ночных закоулков, напоминавший о том, как много опасностей и угроз таят они для любого, кто одинок и обездолен в суровые времена войны. И пахло от него, молчаливо отметила она, как в последние месяцы начинало пахнуть во всем Лондоне: грязью, усталостью, смертью.