я и говорю Тимохе: — Ну, всё, иди к себе в семью. Что беременную жену бросил, работы нет? Я найду. Завтра приходи, расскажу, что надо делать.

— Да я лучше посижу тут, — упирается Тимоха.

— Ой, пороть надо, испортился паря, — произнес Мирон, невесть откуда появившийся, с двумя зайцами, уже потрошёнными, в руках.

Сижу, развалившись на диване, весь такой из себя барин барином. И тут, смущаясь, в гостиную заходит давешняя крестьянка.

Смотрю на девицу и думаю: — «Ох, не картошку она пришла садить».

Глава 6

На ней по-прежнему обноски — старое платье в пол, сама она босиком, педикюра и маникюра, как водится, нет, но… голова чистая, коса заплетена, а значит, мылась в бане. И макияж присутствует! По нынешней моде, конечно.

— Это у тебя румяна на щеках? — спросил я из любопытства. — А где взяла?

Не может ведь быть, чтобы крепостная, с такими латаными-перелатаными вещами, разорялась на румяна!

— Так то ж свекла! — обрадованно и бойко ответила девица, будто раскрыла секрет красоты.

Послышалось недовольное шипение Матрены.

Оглядываю красотку ещё раз и понимаю — телосложение у девицы модельное. Грудь — тройка, не меньше, попка округлая, талия узкая. Интересно, я как барин могу с ней сблизиться? Ну не забесплатно, рубль дам, например! На такие деньги много чего купить можно, раз целая овца восемь рублей стоит. Хм.

— Но вечером садить — бога смешить, — удачно рифмую я. — Завтра утром начнем. Вон, вишь, у Зернова мешок картохи купил.

Зернов и правда оставил мне картошки с пуд: мелкой, красной и проросшей. Да мне такая и нужна!

— Так мне идтить? — спросила девица, зыркая глазками.

А глазки хороши! Брови, правда, густоваты, такие не очень люблю, но ресницы длинные безо всякой хрени летуалевской. Ну и голубые глаза, вернее, цвета неба.

— Садись, поснедай со мной, поговорим, скучку мне развеешь.

— А там и баньку можно сообразить! — внезапно произнёс Мирон, неслышно вошедший в гостиную. Спецназовец, как есть!

— Можно и баньку, — расплываюсь в улыбке я и слышу ругань Матрёны в сенях.

— Барин, тут Тимоха вернулся, пущать? — деловито спросил Мирон, очевидно, бывший у меня за мажордома.

— Чё ему надо? — удивился я. — Ну, пусть зайдет.

— Барин, не вели казнить, вели слово молвить, — поклонился в пояс Тимоха.

— Ара, ты задрал меня. Сказал же — иди домой, — злюсь я на весь этот цирк.

— Мне бы детишкам гостинец какой взять! — говорит Тимоха с невинной мордой. — Ведь не сожрёшь всё, что тебе тут наготовили. И Елисеева настоечку, если можно!

Конечно, о детях он и не думал, специально вернулся на девку поглядеть.

— Настойку тоже детям? — иронично поднимаю бровь я. — Ой, да бери и сваливай, не мешай мне общаться!

Тимоха нагрузился от души. Уволок с собой не только литровую бутыль настойки, но и остатки рыбы, остывшей, но всё ещё аппетитно пахнущей, кулебяк с пяток, и даже конфеты забрал, которые я на столе и не заметил — видимо, сосед привёз. Наконец, он ушел, и в доме стало тише. Наливаю своей гостье настойки.

— Ну, расскажи, что умеешь! Да закусывай, а то хмель в голову ударит, — ласково говорю я, пожирая взглядом грудь девицы. Платье на ней старое, лифона нет, и соски, кажется, вот-вот разорвут тонкую ткань.

— Ничего не умею… Девушка я, — растерялась Евфросиния, опустив глаза.

И тут Матрена не выдержала:

— Тьфу! Когда ж ты, барин, грешить-то перестанешь? — пробурчала она где-то вдалеке.

— Матрёна! Подь сюды! — рявкнул я.

Через секунду в проёме двери появилась блюстительница морали, недовольная, но готовая к ответу.

— Чего изволите, Алексей Алексеевич? — сказала она, скрестив руки на груди, явно не одобряя того, что тут творится.

— Тебя давно пороли? — грозно спрашиваю я.

— Да за что, барин⁈ — всплескивает руками толстуха.

— Ещё раз услышу, что ты меня хаешь, лично выпорю! — угрожаю я.

— А я ведь вместо мамки тебя титькой кормила! — голос Матрены наливается обидой и праведным гневом.

Теперь даже Евфросинья отложила в сторону кусок хлеба и уже смотрит на меня без симпатии. Ну как же, «почти мамку» — и пороть! М-да.

— Матрена, я вырос, и сейчас твой барин! Не сметь меня обсуждать! — упрямо говорю я.

Душить фронду надо в зародыше, это мне мой опыт управленца подсказывает.

— Не будешь слушать, продам тебя Велесову! — угрожаю, и тут же перед глазами всплывает образ этого самого Велесова. Самый крупный наш сосед, человек богатый, владеет пятью тысячами душ, миллионщик. Но и жестокий до ужаса: для него запороть челядь — всё равно что высморкаться. Нас с ним связывает старая вражда — батя мой на дуэли однажды дырку ему в боку сделал, и с тех пор тот меня не жалует.

Всё это в голове пролетело за секунду.

— Ох, Лексееич… — зарыдала Матрёна, как дитя, и слёзы градом полились по её круглым щекам.

— Поди прочь! — ору я, взбешённый всей этой сценой.

— Барин, ты бы остыл! — вместо всхлипывающей Матрёны в комнату тихо входит Мирон.

— И тебе зубы выбить? — рявкаю, уже почти не контролируя себя. — Я просил совета?

Чёрт, и правда, меня понесло. Еле торможу и внутри понимаю: это не я, это прежний хозяин тела буянит. Его опека явно достала до печёнок. Нужно взять себя в руки.

— За что? — Мирон смотрит угрюмо, не поднимая на меня глаза.

— Это я-то плохой барин? Матрёна на моих харчах в дверь скоро не пройдёт, ты — в сапогах городских ходишь. У меня один конь, а у тебя — два! И всё равно я вам плохой? Так, может, тебя тоже Велесову продать? — спрашиваю я с угрозой в голосе.

Мирон тяжело вздыхает.

— Хороший ты барин, — отвечает он, тихо. — Только Матрёна тебе вместо мамки была, а с мамкой так нельзя.

— Мирон, — говорю уже сдержаннее, — ты же с батюшкой моим воевал. Что будет, если солдат начнёт спорить с командиром?

— Известно чего… Выпорют, — снова вздыхает Мирон, словно принимая неизбежное.

— Вот и поясни это Матрене. А сейчас иди прочь, — добавляю я, уже успокаиваясь.

Ну что за дела! Алексей