Перед кафедральным собором в Пече есть небольшой парк, где на лавочках целуются и пьют пиво школяры. Некто, побывавший тут до них и до меня, не целовался и не пил пива, только прикрепил кнопками к стволам деревьев свои пафосные патриотические стихи.

Я сорвал с дерева бумажку с одним из этих произведений; вот оно в свободном переводе:

Стихотворение плохое, а перевод и того хуже, я сделан подстрочник, желая передать главным образом содержание, а не стиль. Это стихотворение для меня — документ, имеющий мало общего с поэзией, документ венгерской фрустрации первого десятилетия XXI века. Неизвестный графоман подписался Giorgio Muscolare Sopianae. Sopianae — латинское название Печа, города, основанного римлянами (как и Сомбатхей). Giorgio, националист и антисемит, манифестирует свои пристрастия и дает волю своему раздражению.

Вневременную сентиментальную тему (непременный плач по отчизне) Giorgio сдобрил политической актуальностью — его текст отсылает к спорам о натовском радаре на горе Тубеш и антиправительственным демонстрациям. Кулинарный мотив (похлебка contra чолнт) недвусмысленно указывает, кто является отрицательным героем произведения: продажный жид, что готов отдать Венгрию (источник слез поэта) за сребреники, на которые, в свою очередь, выстроит себе виллу в Ибице и отдохнет в Дубае, обрекая истинного венгра на нищету.

Giorgio мог бы принадлежать к Magyar Gárda[24], новой парамилитарной организации, созданной в пятьдесят первую годовщину антикоммунистической революции. Гвардейцы, эпигоны членов «Скрещенных стрел»[25], в своей черно-белой униформе напоминают отчасти официантов, отчасти танцоров ансамбля народных танцев. Маршируя на Замковом холме или на площади Героев, они словно участвуют в символическом вербовочном танце.

Возможно, Giorgio и впрямь гвардеец, может, он успел вступить в ряды этой организации, может, и правда ездил на демонстрации из Печа в Будапешт и кричал там: «Дьюрчань[26] — вон!» Наверное, обзывал полицейских жидами и авошами[27]. Революции нуждаются в поэтах, способных стрелять смертоносными рифмами и убийственными строфами. Скорее всего, он студент или даже школьник. Может быть, он иногда поцеживает кислый кекфранкош в винном баре «Капталани борозо». А может, это тот, за соседним столиком, худой, с лоснящимися волосами, стянутыми в хвостик, который курит «Sopianae», сигареты с угольным фильтром, считавшиеся некогда, до эпохи повсеместно доступных «Мальборо» или «Кэмела», настоящим шиком среди курильщиков.

Я тоже когда-то курил «Sopianae», привозил их из Венгрии и выпендривался в лицее, помнится, в самом начале своей учебы там. Я оставлял их для особых случаев, по будням довольствуясь тем, что было легко купить, — «Радомскими», «Крепкими», сигаретами со странным названием «Восемь с половиной», как если бы их производил поклонник Феллини; пару раз я в отчаянии опустился даже до сигарет «Силезия». «Sopianae» в Польше восьмидесятых годов были дуновением большого мира. Дуновением прямиком в легкие. У них был специальный фильтр, и можно было поверить, что они на самом деле совсем не вредны. Принадлежали эти сигареты, как и почти все остальное, что только можно было привезти тогда из Венгрии и что мы с отцом транспортировали нагруженным доверху голубым «фордом-эскортом», к миру Запада. Жевательная резинка, стиральные порошки, концентрированные фруктовые сиропы, искусственный лимонный сок в желтых бутылках. Со временем в варшавском бюро торгового советника Венгерской Народной Республики на улице Шеволежеров появился магазин для служащих бюро и посольства. Маленький магазинчик в подвале этого слишком большого для чиновничьих нужд дома, кажется, по соседству с гаражом. Раз в неделю на улицу Шеволежеров приезжала фура из Будапешта, переполненная земными благами, которых так не хватало Польше восьмидесятых. Грузовик заменял трех волхвов, приносящих ценные благоухающие дары. И опять мы с отцом загружали «форд-эскорт» туалетной бумагой, ветчиной, гигиеническими средствами — символом достатка. А я возвращался оттуда пешком через парк Лазенки, жуя только что купленные изюм, грецкие орехи и фундук, а после перекатывая во рту круглую, твердую жвачку, которая окрашивала язык в красный и синий цвета и крошилась на мелкие кусочки.

Однажды я обменял коробку «Sopianae» на настоящий вьетнамский пробковый шлем, принадлежавший парню из соседнего подъезда. Мне кажется, мой сосед извлек больше выгоды из этой сделки: ему было что курить, а я только и мог что примерять шлем дома перед зеркалом, гладить его зеленую подкладку и удивляться легкости, так разительно отличающей его от тяжелых немецких штальхельмов — самых известных шлемов в военной истории — или от польских шлемов «номер тридцать пять», так называемых «горшков», которые мне случалось примерять раньше.