— О чем ты? — совершенно искренне не понял он.

— Да вот же! Ты только что с потрохами сдал мне Розенцвейга и Тарханова. Ибо лишь они, кроме тебя, из всех, с кем мне доводилось встречаться с момента моего, так сказать «внедрения», располагают подобным объемом информации. Они и ты.

Без их соответствующим образом препарированных «показаний» чисто физически невозможно выстроить такую цепочку фактов и домыслов. Никто больше не мог присутствовать во множестве мест и ситуаций, на которые отсутствует документированное подтверждение. Только личное присутствие или ссылка на мои же, лично сказанные слова.

Так, Игорь Викторович? Эрго, как я и сказал уже, либо ты совершенно непрофессионально проболтался, либо сделал это совершенно намеренно. А зачем? Чтобы я потерял к друзьям-товарищам всякое доверие, взял «в личную разработку» или?.. Одним словом, мне предназначается роль этакого, твоего личного теперь уже «двойного агента». Потому что в то, что ты болтаешь просто так, для забавы, имея в виду к утру меня прочно посадить или ликвидировать, я не верю. Ну, ответь, если можешь!

Как и рассчитывал Ляхов, Чекменев, впав в состояние некоторого смятения, подскочил со своего кресла, нервно пересек комнату, крутнулся на каблуке, вернулся к столу. Иногда очень полезно нанести уверенному в себе человеку два удара подряд. Первый — можно сказать, физический, хотя бы и в лоб бутылкой. Второй — нравственный. Уж в чем был генерал уверен, так это в том, что Вадим Ляхов, при всех его подчас странных способностях, как личность (игрока в тайные игры) стоит неизмеримо ниже его. Хотя бы по причине своей несколько даже патологической честности и открытости. А тут вдруг…

Причем, к чести Чекменева, весь свой гнев и недоумение он обратил прежде всего на себя. В том смысле, как же это он на самом деле недоработал, не сумел разглядеть… При его-то опыте! Неужели действительно достаточно делать большие честные глаза, говорить в лицо сильным мира сего то, что думаешь (если ты говоришь то, что думаешь, то думаешь ли ты?), демонстративно поступать так, как требуют мало кем соблюдаемые «правила чести», чтобы ввести в заблуждение опытнейшего воина незримого фронта, «читающего в сердцах, как в открытой книге»?

Попадались ему и такие типы, «честные», но они, как правило, были в той же мере и глупы (в известном смысле), «хитрые» же вообще не имели никаких шансов, поскольку их хитрость была до того примитивна и прозрачна, что скулы от скуки сводило.

Ляхов же! Нет, это — штучка!

И ведь Чекменев, человек в крайней степени здравомыслящий и не подверженный никаким эмоциям, добрым ли, злым, неважно, великолепно понимал (чувствовал), что и сейчас Вадим не играет, говорит то и так, как понимает и считает нужным. Ни малейшей фальши. Сделать, что ли, действительно, его своим заместителем, «тайным советником», не в смысле чина табели о рангах, а буквально. Человеком, с которым можно советоваться по вопросам, которые ни перед кем другим даже и поставить невозможно, не то чтобы обсуждать всерьез.

Интересно, кстати, получается. Сначала сам собой выдвинулся в ближние помощники Тарханов (не бог весть какой интеллектуал, зато человек исполнительный и надежный), а теперь вот и дружок его, Ляхов, к еще более высокой ступеньке подтягивается. И ведь перед собой-то можно признать, никто его, Чекменева, в спину не толкал, протекции этим никому доселе не известным парням не оказывал, а вот вдруг вынесло их на гребень! Да как вынесло!

Иногда, если выдавалась возможность отвлечься от текущих дел и поразмышлять свободно, оторопь моментами брала. Как оно, время, понеслось вдруг вскачь, вразнос! Будто обезумевшая тройка на горной дороге! Удержаться бы на облучке и вожжей из рук не выпустить.

Он ведь совсем другую схему разговора выстраивал, арестовывая Ляхова и готовясь к встрече с ним. И встреча должна была пройти по его сценарию. Неужто так постарел генерал, нюх потерял, поглощенный чересчур приземленными делами?

А Ляхов продолжал дожимать почти поверженного противника.

— Я ведь к чему веду, Игорь Викторович, и с самого начала только об этом и говорил — отчего бы тебе со мной в открытую не поиграть. Так, мол, и так, Вадим Петрович, сложности у меня возникли, давай вместе помозгуем… Разве я тебя хоть раз подвел или обманул? Ты мне подлянки то и дело устраивал, а я тебе не отвечал тем же, ведь так?

— У нас с тобой просто разное отношение к некоторым предметам, — только и нашелся что ответить Чекменев.

— К некоторым — разное, согласен, — кивнул Вадим, — а вообще? Не слышал такое выражение: «Честность — лучшая политика»? Вот возьми и попробуй. Прямо сейчас. Совершенно честно — что между нами происходит, зачем тебе это нужно и чем я тебе могу помочь, если вообще могу. Если нет — поступай как знаешь. И я тоже…

Чекменев курил молча не меньше двух минут, глядя на ало вспыхивающий кончик папиросы. Так великий актер Михаил Чехов умел держать паузу перед началом гамлетовского монолога «Быть иль не быть…». Его спрашивали, как это возможно, на сцене, под взглядами сотен зрителей сидеть и молчать столько времени? «А я в это время гвозди в полу сцены считаю…»

Что уж там считал Чекменев, неведомо, но, наверное, некоторая работа мысли в нем происходила. Возможно — решающая.

Действительно ведь — так или так. Хотя бы для себя. Для внешнего мира что угодно сказать и сделать можно, а себя ведь все равно не обманешь, и решение принимать приходится, воленс-ноленс[91]. Особенно если до сего момента определенного не было. Кое-какое имелось, конечно, но так, промежуточное. На пару шагов вперед рассчитанное, а тут нужно на гораздо большую перспективу определиться.

Поверить Вадиму, поставить на него раз и навсегда (или до очередного критического перелома), а нет, так доводить до конца не слишком хорошо, как выяснилось, продуманный, всего лишь тактический план работы «втемную».

Ляхов примерно представлял, что происходит сейчас в душе генерала, и мог бы попробовать точно вставленной репликой повлиять на его решение, но счел лучшим не вмешиваться. Надо же, в конце концов, дать возможность человеку побыть хоть немного наедине с самим собой. Пусть и в таких, не слишком комфортных обстоятельствах. А может быть, ему именно так и нужно, а то отвык за долгие годы от правильного взгляда на вещи.

И с тайным злорадством Вадим подумал: а каково бы пришлось Игорю Викторовичу, доведись ему напрямую пообщаться с Александром Ивановичем в этой, допустим, ситуации? Да нет, куда там…

И только сейчас Ляхов вдруг понял, что мыслит совершенно другими категориями. Теперь и Чекменев уже не вышестоящий, почти всесильный глава княжеской, пардон, Императорской Тайной канцелярии для него, а как бы статист, в лучшем случае — актер второго плана на мировых подмостках. (Причем по причине внезапного ввода в роль, играющий под суфлера.) Сам же он, Ляхов, не меньше, чем ассистент режиссера, ставящего спектакль.

Что лучше, что хуже — сказать трудно, но текст пьесы он знает и знает роспись мизансцен, кто из актеров из какой двери выйдет, что скажет и после какой реплики уйдет. По крайней мере — в течение первого акта. До второго творческая мысль мэтра еще не воспарила.