В коровнике с ней вместе работали Маргарет и Рида. Этих двоих до появления на плантации Рэндаллов так искорежили пережитые мучения, что прижиться на новом месте они не смогли, так и остались торчать занозами. У Маргарет в самые неподобающие моменты из глотки вырывались чудовищные звуки: звериные вопли, отчаянный вой или грубая брань. Когда хозяин обходил свои владения, она обеими руками зажимала рот, боясь, что он заметит ее хворобу. Риду ни кнутом, ни пряником нельзя было заставить мыться. От нее воняло.

Люси и Титания не разговаривали: первая не желала, а вторая не могла, потому что прежний владелец отрезал ей язык. Обе работали на кухне под началом Элис, которой слушать собственный голос нравилось больше, чем терпеть рядом чужую трескотню.

Еще две той весной порешили себя – многовато, конечно, но, в общем-то, ничего примечательного. Их все равно никто ни в грош не ставил, так что к началу зимы все уже благополучно забыли, как их звали.

И последние – Нэг с Корой, уделом которых был хлопок, от сбора до фасовки.

К концу рабочего дня Кору не держали ноги, и Нэг, подхватив ее, потащила девушку в хижину Иова. Десятник видел, как они почти ползут с поля домой, но не сказал ни слова. Корино очевидное для всех безумие служило индульгенцией от каждодневных нагоняев. Проходя мимо Цезаря, который что-то выстругивал ножом из дерева под навесом, где толкались молодые невольники, Кора привычно отвела взгляд. Лицо ее было каменным, как всегда при встрече с ним после их разговора о побеге.

Со дня рождения Пройдохи миновало две недели, но Кора до сих пор не оправилась. От ударов по лицу один глаз заплыл и не открывался, а на виске зияла глубокая рана. Теперь опухоль спала, но на том месте, где приложился пастью серебряный волк, остался страшный крестообразный шрам. Памятка о ночном гулянье. Но куда больнее была порка, которую задал ей Коннелли под привыкшими ко всему сучьями пыточного дерева.

Коннелли был одним из белых, нанятых для работы еще стариком Рэндаллом. Вступив в права наследства, Джеймс оставил его надсмотрщиком на своей части плантации. Когда Кора была маленькой, ирландские рыжие кудри Коннелли полыхали из-под полей соломенной шляпы, словно крылья красного кардинала. Сперва он прятался от солнца под широким черным зонтом, но в конце концов бросил, так что теперь белизна рубахи резко контрастировала с дочерна загоревшей кожей. Волосы с годами поседели, брюхо стало нависать над ремнем, но в остальном это был тот же человек, который порол плетьми ее бабку и мать. По деревне он вышагивал, скособочившись, словно старый вол, и ничто на свете не могло заставить его прибавить шагу. Движения Коннелли обретали скорость только в тех случаях, когда подворачивался случай пустить в ход девятихвостку. Тут его охватывала буйная энергия ребенка, упивающегося новой забавой.

История, которая вылезла наружу во время неожиданного появления Рэндаллов в деревне, старого надсмотрщика не порадовала. Во-первых, его оторвали от плотских утех с Глорией, его нынешней бабой. Гонцу он всыпал, но из койки вылез.

Во-вторых, вся эта история с Майклом. О его гибели Коннелли хозяину не докладывал, поскольку Джеймса Рэндалла текучка рабочей силы на плантации никогда не интересовала, но Терренс своими расспросами заострил на этом внимание.

А тут еще Честер со своей неуклюжестью и Корино непостижимое заступничество. На рассвете следующего дня Коннелли исполосовал обоих. Первым, согласно хронологии проступков, свое получил Честер, а Кора за ним, да так, что окровавленные спины пришлось омывать настоем лягушачьей травы, чтобы унять кровь. Для Честера это была первая порка в жизни, для Коры – первая за последние полгода. Спустя сутки Коннелли экзекуцию повторил, а потом всыпал им еще раз, для острастки. По рассказам домашних слуг, масса Джеймс сильнее всего взбеленился не из-за поведения Честера и Коры, а из-за посягательства Терренса на его собственность, да еще в присутствии многочисленных свидетелей. Это была квинтэссенция ярости старшего брата по отношению к младшему на почве собственнических интересов. Честер больше с Корой даже словом не обмолвился.

Нэг помогла девушке подняться на крыльцо. Едва они переступили порог хижины Иова, где никто из невольников уже не мог их видеть, у Коры подкосились ноги.

– Давай я принесу тебе поужинать, – сказала Нэг.

Она, подобно Коре, оказалась в хижине Иова из-за интриг. Много лет Нэг слыла фавориткой Коннелли и чуть не каждую ночь проводила в его постели. Еще до того, как надсмотрщик удостоил ее жалких своих милостей, эта крутобедрая сероглазая девка задирала нос так, будто и не цветная вовсе, но тут стала положительно несносной. Только и знала, что прихорашиваться целыми днями да злорадствовать над чужой горькой долей, которая на плантации только ее и обходила стороной. Мать ее со многими белыми господами жила невенчанной женой и дочь свою распутству обучила на славу. Даже когда Коннелли сплавил детей, которых Нэг от него нарожала, она лишь заискивающе склонилась перед его волей. Северная и южная части огромной плантации Рэндаллов все время сбывали друг другу искалеченных в порках негров, паршивых работников и всякое жулье, словно в некой игре без правил сбрасывали слабые карты. Потомство Нэг и Коннелли получилось очень приметным. Коннелли зверел, завидев, что в кудряшках его ублюдков-полукровок на солнце вспыхивает ирландская рыжина.

Однажды утром он без обиняков дал понять Нэг, что ей в его постели больше не место. Этого дня только и дожидались ее недруги. И все, кроме нее, чувствовали его приближение. Вернувшись с хлопкового поля, она обнаружила, что ее скарб уже швырнули в хижину Иова, ознаменовав тем самым ее падение в глазах деревни. Ее позора они алкали больше, чем пищи. Хижина парий закалила Нэг. Так уж получалось, что тут проступало нутро каждого обитателя.

С матерью Коры Нэг дружбы никогда не водила, что не помешало ей привязаться к девочке, оставшейся беспризорницей. Ночью после праздника и все последовавшие за ним дни экзекуций они с Мэри выхаживали Кору, врачуя то, что осталось от кожи, рассолом и припарками и заставляя девушку есть. Они гладили ее по разбитой голове и пели над ней колыбельные, словно баюкая через нее детей, которых лишились. Милашка приходила проведать подругу, но дурная слава хижины Иова была ей ведома, поэтому в присутствии Нэг, Мэри и остальных женщин она дергалась и долго сидеть с Корой не могла, нервы сдавали.

Кора лежала на полу и стонала. После побоев прошло две недели, и все это время ее терзали приступы головокружения и пульсирующая боль в голове. По большей части ей удавалось, превозмогая это, работать в поле, но порой она могла только, боясь шелохнуться, стоять и ждать, пока не сядет солнце. Каждый час, когда водоноска шла вдоль поля с ковшом, она вылизывала его чуть не досуха, чувствуя на зубах металлический привкус. Сейчас силы ей совсем изменили.

Мэри подошла к ней с влажной тряпкой.

– Снова мутит? – спросила она, кладя тряпку на лоб Коры.

В ней сохранились нерастраченные запасы материнской любви к пятерым ее детям, трое из которых умерли во младенчестве, а выживших продали, едва они подросли и научились таскать воду да полоть траву на дорожках, ведущих к хозяйскому дому. Мэри и оба ее мужа были из народа ашанти, а на такой товар желающих было хоть отбавляй. Кора пошевелила губами в знак безмолвной благодарности. Стены хижины готовы были обрушиться на нее. На чердаке чем-то громыхала одна из женщин – судя по вони, Рида. Нэг растирала Коре ладони: