– А я был уверен, что ты из тех женщин, которым нравится Джонни Митчелл, – отозвался Джулиан, стукнув своим бокалом по моему.

– Ее я тоже слушала. Ох уж эти канадские девчонки… умеют они изливать душу. А ты что же, теперь тут?

– Да. Живу неподалеку, на крошечной улице типа тех, что в Лондоне называют «мьюз». Когда-то там были конюшни. Сейчас под моей квартирой работает пивоварня. Поначалу я думал поселиться на пассаж дю Дезир, чуть дальше по улице, но, когда пришел посмотреть место, ворота на территорию оказались закрыты, а потом я так и не собрался.

– То есть ты пришел к воротам, за которыми начиналась дорога желаний, а на них висел замок?

– Не поверишь, но со мной всегда так.

Я ему подыгрывала, но в этом не было ничего плохого. Я знала, что Джулиан считал меня угрюмой социальной активисткой, и мне было приятно осознавать, что он ошибался; эта мысль добавляла мне уверенности.

– И чем же ты займешься на этот раз? – спросил Джулиан.

– Это длинная история, – выдохнула я и вдруг поймала себя на том, что провожу рукой по волосам.

– А если покороче?

– Что ж. Меня интересует жизнь парижанок во время немецкой оккупации, с сорокового по сорок четвертый год. Все, что соберу, войдет потом в книгу, которую готовит заведующая моей кафедрой профессор Путман.

– Это очень увлекательный период. А я слышал, будто ты навсегда распрощалась с академическим миром, сразу после докторской. Я тогда еще подумал: «Очень жаль!»

– Так и было. После защиты я на два года уехала в Африку, работала в просветительской программе против СПИДа. Когда вернулась домой, совершенно не понимала, что делать дальше. Тогда старая подруга Жасмин Мендель посоветовала мне отправить заявку в научный отдел при университете. В кои-то веке на нашей кафедре завелись лишние деньги.

Решив, что краткая история моей жизни уже порядком затянулась, я решила сменить тему:

– А ты? По-прежнему живешь девятнадцатым веком?

– Да. Пишу биографию Альфреда де Мюссе для одного английского издательства. Уже полкниги готово, если не больше. Ты поняла, о ком я говорю?

– Французский романтик, да?

– Да. Но миру он в основном известен как любовник Жорж Саид. Он писал пьесы, мемуары и очень много стихов. Я бы не сказал, что это высшая лига, но что-то в нем определенно было.

– Это он ходил с лобстером на поводке?

– Нет. Ты путаешь его с Жераром де Нервалем.

– Хочешь сказать, где-то в Лондоне есть издательство, которому понадобилась книга про второстепенного французского поэта девятнадцатого века?

– К счастью, по крайней мере одно точно есть. В этот раз я делаю упор на аутоскопию.

– На что?

– Аутоскопию. Это субъективное переживание, при котором тебе кажется, будто ты существуешь за пределами собственного тела и наблюдаешь за собственной жизнью со стороны. «Ауто» – «сам», «скопия» – «видение». У де Мюссе ее в избытке.

– В качестве поэтического приема или неврологического расстройства?

– В этом-то весь вопрос. По-моему, и того и другого. Но не подумай, к доппельгангерам все это не имеет никакого отношения. Там кое-что поинтереснее. Иногда, к примеру, он наблюдал, как идет навстречу самому себе по аллеям Тюильри.

– Звучит неплохо.

– Так и есть. Но он рассказывает об этом с невероятной тоской. В своем лучшем стихотворении, «La unit de decembre»[12], он описывает незнакомца, который преследовал его до самой старости, по разным городам, в разные периоды жизни.

– И кем же в итоге оказался этот незнакомец?

– Не скажу. Прочти стихотворение – сама узнаешь.

Я поднялась, чтобы купить у барной стойки еще пива, и сказала:

– Ты всегда умел раздразнить своих студентов. Заставить нас больше читать.

– Увы, мне не хватило таланта. Я относился к преподаванию как к вынужденной необходимости, которая только отвлекает меня от по-настоящему важных дел.

– Мне очень жаль, что у вас с Сильви ничего не вышло, – произнесла я, вернувшись с бокалами. – Что случилось?

– Ну и ну, ты времени даром не теряешь. А мы ведь еще даже не ужинали.

– Я не знала, что личные вопросы можно задавать только по расписанию.

– Да, между основным блюдом и сыром.

– Когда-то тебе нравилось, что я все говорю в лоб. Ты называл меня «настоящей американкой».

– Да, мне и сейчас нравится твоя честность. И то, что ты сразу призналась, что у тебя нет планов на вечер.

– Думаешь, француженка так не поступила бы?

– Конечно нет. Извини, если я чересчур напираю. Вот что случается, когда живешь один: становишься очень импульсивным. Но я почему-то был уверен, что ты…

– Голодная? – перебила я, ставя на стол свой бокал.

Два часа спустя, слегка раскрасневшись от вина, я шла домой от метро «Тольбиак». Вдруг в конце своей улицы я заметила сидящую на ступеньках фигуру. Она не была похожа на фигуру бездомного, решившего заночевать в теплом подъезде. Если уж на то пошло, Бют-о-Кай – не самое типичное место для бродяжек; кроме того, передо мной был не мужчина с бородой, а молодая девушка в грязной, но когда-то приличной одежде.

– Вы в порядке? – спросила я, но ответа не услышала. – Как вас зовут?

– Я вышла за едой. Но потерялась.

Похоже, у девушки был жар.

– Где вы живете?

– В «Олимпиадах».

– Никогда не слышала. У вас есть мобильный?

– Нет.

– Тогда пойдемте со мной. А завтра я помогу вам добраться до дома.

– Хорошо.

– Как вас зовут? – снова спросила я.

– Сандрин, – ответила девушка и, схватившись за мою руку, кое-как встала на ноги.

Дома я разложила на кровати в маленькой спальне одеяла и несколько пледов, выкатила в прихожую свой чемодан и принялась разогревать овощной суп из пакета. Я не видела причин не доверять этой простуженной девчонке, тем более опасаться ее.

Я не искал в Париже какое-то свое высшее предназначение, просто хотел убежать: от отца, мачехи, от мыслей о Лейле, с которой мы так ни разу и не переспали. Можно ли бежать от того, что не случилось? Конечно. Можно ли мой поступок считать «побегом»? Не знаю, ведь меня толком никто не удерживал.

Многие перебирались из Марокко в Париж, чтобы найти работу, – так продолжалось годами; однако, по словам моего отца, в последнее время французы подзабыли о былом гостеприимстве. Конечно, на самом деле он выразился куда грубее и сказал примерно так: «Они всегда нас ненавидели. Убивали, мучили, резали, как скотину, грабили наши дома, отбирали все, что плохо лежит. Когда у нас ничего не осталось, эти ублюдки бросили нас на произвол судьбы. А когда в банльё объявились смертники, они воспользовались этим, чтобы ненавидеть нас пуще прежнего». Такими были его слова.