9 декабря. К двенадцати часам мы смогли поставить все паруса, как обычно, но продолжалось очень сильное движение моря, открывшее швы бота и увеличившее течи до тревожной степени. Против этого, однако, не было средства, кроме постоянного вычерпывания, которое теперь превратилось в крайне тяжелый и утомительный труд. Вычисления показали, что мы находимся на широте 17°40’ S. В одиннадцать часов ночи вдруг обнаружилось, что пропал бот капитана. После последнего происшествия такого рода мы договорились, что если подобное случится впредь, то, чтобы сохранить время наше, другие лодки не лягут в дрейф, как обычно, а продолжат идти курсом своим до утра и тем самым сберегутся от простоя, порождаемого частыми этими задержками. Мы, однако, порешили в данном случае приложить небольшие усилия, которые не будем длить, а снова поставим парус, если они не принесут немедленного результата в возвращении пропавшего бота. В соответствии с этим мы легли в дрейф на час, в течение которого я дважды разрядил пистоль, и, не получив известий о лодке, пошли прежним курсом. Когда пришел свет дня, она была под ветром от нас, примерно в двух милях; увидев ее, мы немедленно снизили темп и снова соединились.

10 декабря. Я не упоминал о постепенном наступлении, которое голод и жажда предприняли на нас в последние шесть дней. Со временем, прошедшим с отбытия, скудный паек наш делал требования аппетита с каждым днем настойчивее, они создали в нас почти непреодолимое искушение нарушить свое решение и разом удовлетворить желания естества из запаса нашего, но малейшее размышление смогло убедить нас в опрометчивости и малодушии сей меры, и, печально силясь выполнять долг свой, мы его оставили. Я принял на хранение, с общего согласия, всю провизию и воду лодки нашей, и твердо решил, что без моего согласия никаких посягательств на них свершаться не будет; более того, я был готов во исполнение этой обязанности при всем велении разума, благоразумия и осмотрительности, без которых в моем положении все прочие усилия были бы сами по себе глупостью, защищать их, рискуя собственной жизнью. Для этого я запер все в моем сундуке и никогда, ни на мгновение, не смыкал глаз, не имея какого-нибудь своего члена в соприкосновении с ним, и всегда держал при себе заряженный пистоль. Конечно, пока существовали надежды на мирный исход хоть самые отдаленные, я не собирался пускать его в ход и решил, что в случае выказывания хоть какой-то строптивости (что, я полагал, вполне могло статься меж такими голодающими бедолагами, как мы) немедленно распределю довольствие наше в равных долях и каждому дам его часть на личное сохранение. Далее, случись покушение на долю, какую я выделю себе сообразно нуждам, лишь тогда я решился сделать последствия сего фатальными. Всеми в лодке, однако, было проявлено в этом отношении поведение самое прямое и послушное, и у меня не было ни малейшей возможности проверить, как бы я себя вел при такой оказии. В тот день, придерживаясь своего курса, мы наткнулись на мелкую стаю летучих рыб, из коих четыре, в попытках своих избежать нас, налетели на грот и свалились в бот. Одну, упавшую близ меня, я охотно схватил и пожрал, другие три были немедленно схвачены остальными и съедены заживо. В первое мгновение я склонен был здесь улыбнуться, видя смехотворные и почти безнадежные попытки пятерых товарищей моих, каждый из которых искал схватить рыбу. Для своей породы они были весьма малы, и для таких голодных желудков, как наши, только и представляли, что единственный кусок самый утонченный, чешую, крылья, и все. С одиннадцатого по тринадцатое декабря включительно продвижение наше было очень медленным из-за штилей и слабых ветров, и ничего не происходило, если не считать, что одиннадцатого мы забили последнюю оставшуюся черепаху и насладились еще одной пышной трапезой, коя укрепила тела наши и придала свежести духу. Погода была чрезвычайно жаркой, и мы подвержены были всей силе полуденного солнца, не имея ни укрытия, защищавшего нас от его жгучего влияния, ни малейшего дуновения ветра, чтоб охладить палящие лучи его. В тринадцатый день декабря мы были осчастливлены переменой ветра на север, что принесло нам облегчение самое желанное и неожиданное. Нынче мы в первый раз ощутили то, что могли бы почитать за разумную надежду на спасение наше, и с сердцем, скрепленным довольством, и душой, преисполненной радости, мы поставили все паруса на восток. Мы полагали, что вышли из зоны пассатов, добрались до переменных ветров и должны, по всей вероятности, достичь земли на много дней ранее, чем ожидали. Но увы! Предположение наше было только сном, из которого нас вскоре жестоко изгнали. Ветер постепенно стих, и ночью его сменил штиль совершенный, тем сильнее нас подавивший и приведший в уныние, чем радужнее надежды приходили к нам днем. Мрачные раздумья, порожденные злой этой судьбой, сменились другими, не менее жестокой и лишающей духа природы, когда мы обнаружили, что штиль продолжается четырнадцатого, пятнадцатого и шестнадцатого декабря включительно. Крайняя духота погоды, внезапное и неожиданное крушение надежд наших и последующее уныние духа снова заставили нас призадуматься и наполнили души предчувствиями, наполненными страхом и грустью. В таком состоянии дел, не видя оставшегося нам другого выбора, кроме как пользоваться лучшими в положении нашем средствами, я предложил четырнадцатого уменьшить наше довольствие в пище наполовину. К сей мере я не встретил возражений: все подчинились или сделали вид, с замечательной силою характера и выдержкой. Соотношение наших запасов воды к хлебу было невелико, и покуда погода была столь душной, мы не сочли благоразумным уменьшать скудное жалованье наше, да и едва ли возможно было это сделать с хоть каким-нибудь учетом надобностей наших, в то время как жажда наша стала теперь бесконечно менее выносима, чем голод, и количества воды едва хватало на то, чтобы в горле не было сухо хотя бы треть времени. «Упорство и долготерпение» были постоянны на устах наших и решимость всех сил души цепляться за существование, пока надежда и дыхание остаются в нас. Напрасны были все попытки облегчить яростный жар горла питьем соленой воды и удержанием малого ее количества во рту, пока таким способом жажда не достигала такой степени, что доводила нас до отчаянного, но тщетного облегчения от собственной мочи нашей. Наши страдания в те безветренные дни почти достигли границ веры человеческой. Жаркие лучи солнца так нас истомили, что для того, чтобы охладить слабые тела наши, мы вынуждены были переваливаться в море через планширь. Этот способ давал нам, однако, приятное облегчение, и помог сделать открытие важности для нас бесконечной. Как только один из нас попал за планширь, он сразу же заметил, что дно бота покрыто таким видом небольших моллюсков, который, будучи попробованным, оказался едой самой вкусной и приятной. Как только нам об этом объявили, мы в несколько минут стали обрывать их и есть, как некое сборище обжор, и, удовлетворив немедленное требование желудка, мы собрали их большие количества и разложили на лодке; но голод снова напал на нас меньше, чем в полчаса, в кои все и исчезло. Попытавшись добыть их снова, мы поняли, что так слабы, что нуждаемся в помощи друг друга. И в самом деле, не будь у нас в экипаже троих, умеющих плавать, и поэтому могущих выбраться за борт, не знаю, как бы мы возобновили положение свое в лодке.

Пятнадцатого наша лодка продолжала набирать воду из течей так быстро, и погода оказалась такой умеренной, что мы решили произвести обыск слабых мест и починить их хорошо, елико возможно. После изрядного поиска и удаления настила в носовой части мы обнаружили, что главная щель оказалась следствием расшатанной доски или обшивки в днище бота, рядом с килем. Чтоб исправить это, абсолютно необходимо было иметь доступ ко дну. Как его получить, не сразу пришло нам на мысль. После минутного размышления, однако, один из команды, Бенджамин Лоренс, предложил обвязаться веревкой, взять в руку лодочный топорик и с ним уйти под воду, и держать топорик напротив гвоздя, забиваемого изнутри, с тем, чтобы заклепать его. Все это, соответственно, возымело действие, с небольшими трудностями, и ответило цели гораздо свыше ожиданий наших. Мы в тот день были на широте 21°42’ S. Духота погоды нашей продолжалась в течение всего шестнадцатого, действуя на наши здоровье и дух с изумительною силой и тяжестью. Она произвела волнения самые неприятные, которые, добавившись к неутешительной длительности штиля, громко взывали к умягчительным действиям – своего рода облегчению продолжающихся страданий наших. Сегодняшние наблюдения показали, вдобавок к прочим бедам нашим, что волнение моря отнесло нас назад противу движения нашего на расстояние в десять миль, притом все еще не ожидалось никакого ветра. В такой огорчительной обстановке дел наших капитан предложил, чтоб мы начали грести, на чем, будучи всеми поддержаны, мы порешили выдавать двойной паек еды и воды и грести в ночной прохладе, пока не подует ветер, с той части света или иной. Соответственно, когда пришла ночь, мы начали утомительную работу нашу: продвинулись очень жалко. Голод, жажда и длительное бездействие так ослабили нас, что за три часа каждый обессилел, и мы оставили дальнейшее исполнение намеренья этого. С восходом на следующее утро, семнадцатого, возник легкий зюйд-ост, и, хотя и противный, он был встречен почти безумными чувствами благодарности и радости.