Такими рассказами, конечно, подстрекается жажда завоеваний и страсть к наживе.

Алчность, возбуждаемая рассказами о золоте в пустыне, окончательно туманит голову искателям приключений, — и они толпами устремляются на место открытых сокровищ, мечтая нажить несметные богатства, но вместо богатств часто находят мучительную смерть. Подобная экспедиция затевалась в Ариспе, столице Соноры, в 1830 году — спустя двадцать два года после происшедших в Эланчови событий.

Человек, предпринимавший ее, был испанец, приехавший сюда месяца два назад и называвшийся дон Эстебан де Аречиза.

Казалось, он когда-то жил в этих краях, хотя никто не помнил его лица. Он явился сюда из Европы с заранее обдуманным планом: он обладал точными сведениями о стране, ее жителях, их нравах и обычаях, что не оставалось сомнений, что Сонора была ему хорошо известна и цель его приезда заранее предопределена.

Он пользовался громадными, но в то же время нивесть откуда полученными средствами, так как жил на широкую ногу, задавал роскошные пиры, вел крупную игру, давал деньги в долг без отдачи, но решительно никто не знал источников его доходов.

Только время от времени дон Эстебан предпринимал небольшие путешествия, продолжавшиеся не больше недели; потом он возвращался, неизвестно откуда, и от его слуг невозможно было выведать ничего о действиях их хозяина.

Как бы то ни было, но широкая натура испанца, его великодушие и щедрость не замедлили доставить ему широкую известность. Ею он и воспользовался, чтобы организовать далекую экспедицию в такое место, куда не проникал еще ни один белый.

Дон Эстебан без особого труда нашел себе спутников, готовых на всевозможные приключения. В кабачках Ариспы говорили, что уже человек восемьдесят из разных концов Соноры решились съехаться к индейской границе в президио[11]Тубак, назначенное Аречизой сборным пунктом экспедиции; поговаривали, что уже скоро и сам до Эстебан выедет из Ариспы, чтобы стать во главе их.

Слух этот, сначала неопределенный, перешел вскоре в уверенность; так, на одном из данных испанцем обедов он объявил своим гостям, что уезжает в Тубак дня через три. Во время этого обеда в залу впустили вестника, вручившего дону Эстебану письмо, на которое требовался ответ.

Испанец, извинившись перед гостями, распечатал пакет.

Так как все действия иностранца принимали таинственный характер, то гости молча стали наблюдать за выражением его лица, но дон Эстебан, чувствуя на себе пристальные взгляды, не выдал ни одной из своих тайных мыслей: он замечательно умел владеть собой, хотя в этот день ему стоило это немалого труда.

— Хорошо, — сказал он гонцу с невозмутимым спокойствием, — передайте пославшему вас, что я непременно буду в условленном месте через три дня!

Затем он отпустил его, вторично извинившись перед гостями за вынужденную невежливость, — и прерванный обед возобновился. Однако испанец казался несколько задумчивее обыкновенного, и гости были убеждены, что он получил очень важное известие.

Предоставим жителей Ариспы их догадкам и посмотрим, что за секретное свидание как раз по пути в Тубак предстояло дону Эстебану.

Между Ариспой и президио Тубак дорога почти пустынна; лишь изредка попадаются жалкие поселки, отстоящие друг от друга порой на расстоянии суток езды. Эти-то поселки, состоящие обычно из нескольких хижин, служат местами стоянок для направляющихся к границе путешественников.

Жители этих скромных поселков проводят большую часть своей жизни в полнейшем уединении, не терпя, однако, особенной нужды. Поле кукурузы, которое они возделывают, тучный скот, пасущийся на сочных лугах, а главное, довольство немногим, дают им возможность безбедного существования.

Однажды утром приблизительно на расстоянии трех дней пути от Ариспы возле одной из хижин сидел человек, или, вернее, полулежал на одеяле замысловатого рисунка, такие одеяла называют серапе. Несколько полуразвалившихся хижин, разбросанных поблизости, показывали на запустение убогого селения; в нем, вероятно, останавливались иногда кочующие племена в периоды дождей. Из густого леса, покрывающего окрестности, выбегали две едва заметные дорожки, соединяющиеся как раз у того места, где лежал путешественник, ничуть не смущавшийся, по-видимому, своим одиночеством.

Только карканье неугомонных ворон прерывало мертвую тишину лесов. Хотя солнечные лучи сделались уже палящими, но густой ночной туман, обыденный в этих краях, еще не совсем рассеялся.

Чуть поодаль от большого костра, разложенного путником для предохранения от ночной прохлады, виделся еще огонь, на котором варился обед единственного обитателя покинутого селения.

Пшеничные лепешечки и несколько кусков сушеной на солнце говядины пеклись на тлеющих углях без всякого наблюдения человека, предоставившего их самим себе. Недалеко от него паслась на свободе его лошадь, пощипывая редкую пожелтевшую траву, еще влажную от утренней росы.

Костюм всадника состоял из жилетки без пуговиц, надевавшейся через голову, подобно рубашке, и широких панталон, — все из выдубленной кожи кирпичного цвета.

Через панталоны, раскрывающиеся от колен до пяток, виднелись ноги, обутые в козью кожу, тоже выдубленную и тисненную. Эти бесформенные сапоги обвязаны были ярко-красными подвязками, за одной из которых был воткнут длинный нож в ножнах таким образом, чтобы, сидя на земле или на лошади, его рукоятку можно было иметь всегда под рукой. Красный кушак из китайского крепа, широкая фетровая шляпа, вокруг которой красовалась токилла — нить из венецианского жемчуга, — довершали его живописный костюм; цвета одежды гармонировали с цветами одеяла, на котором расположился путешественник.

По этому костюму было видно, что носивший его человек привык скакать по чащам и саваннам Америки; очевидно, он был из тех людей, которые прекрасно чувствуют себя среди лесов, под открытым небом, где они, невзирая на опасности, спят спокойно, точно у себя дома.

Лицо этого человека удивляло странным смешением жестокости и добродушия. Его нос с горбинкой, густые брови, черные глаза, вспыхивающие иногда зловещим блеском, на первый взгляд, производили неприятное впечатление, но оно тотчас же сглаживалось при виде его открытой улыбке. В общем, его можно было принять за мексиканского креола[12].

Небольшое ружье, лежащее подле всадника, и длинный нож за повязкой сапога должны привести в невольный трепет всякого, кто бы встретился с ним в пустынном месте.

По его небрежной позе можно было предположить, что он ждал кого-то, но в пустыне всегда разыгрывается воображение. Весьма вероятно, что этот бандит — так как по всему было видно, что этот человек явно не ладил с законом, — просто прилег отдохнуть после долгой ходьбы. Во всяком случае, в нем не замечалось лихорадочного нетерпения человека, явившегося первым на свидание.