Сдав онемевшим от изумления конюхам Хлопушу, Алеша подвел было и Буланко, но тот заартачился.

«Я с этим в один денник не встану».

– Вот тебе раз. Ты же овса хотел.

«Может, и хотел. Но подожду до вечера. С этим рядом есть не хочу».

Алеша пожал плечами и вскочил в седло.

– Хозяин – барин. Не хочешь овса, займемся окрестностями.

* * *

Негаданной прогулке Алеша был скорее рад. Нет, Стоян молодому Охотнику нравился, но год одиноких странствий сразу не отбросишь, да и наставники учат, что братьям и сестрам Китежа друг к дружке лучше не прикипать. Слишком уж велика вероятность не вернуться из очередного поиска, так зачем менять кусок собственного сердца на боль? Охотники живут и умирают одиночками, а если и действуют сообща, то лишь пока того требует дело. Потом дороги случайных соратников расходятся, каждого ждет собственный путь, в конце которого караулит смерть. Если очень не повезет – от старости, но так далеко богатырь не загадывал. Чему быть, того не миновать, и вообще, что может быть лучше упругого конского бега да высокого ясного неба над головой?

«Хорошо, – словно бы откликнулся на хозяйские мысли Буланко. – Пусть и без овса, но хорошо. Привольно. И Тупого нет».

– Дался он тебе, – усмехнулся Алеша. – Ты б еще на бревно какое взъелся.

«Бревно, оно и есть бревно. Лежит. А Тупой бежит, конем прикидывается. Овес мой ест. Обидно».

– Радуйся лучше! Что конь богатырский, а не… – китежанин запнулся, подбирая подходящее слово, – не пень с подковами.

«Я радуюсь, – заверил лучший друг, в доказательство вскинувшись на свечку. – И злюсь тоже. Зачем это конем сделали?»

– Да кто этих яг разберет, сейчас-то чего о нем думать?

В ответ Буланыш хрюкнул, то ли согласился, то ли ругнулся, и припустил уже всерьез.

Осень дышала свежей полынной горечью, вечером следовало ждать инея, но сейчас солнце стояло высоко, заставляя заречные леса гореть золотом, а саму реку – серебром. Такой день тратить на пьянку с расспросами было бы жаль, особенно в новых местах, так что все обернулось к лучшему. Богатырь привстал в стременах, прикидывая, не проведать ли другой берег. Буланышу переплыть Лихоборку, что морковку схрумкать, но для купанья было холодновато, и Охотник свернул на юго-запад, к показавшейся из-за рощи невысокой гряде. Местность вообще потихоньку повышалась, все чаще встречались валуны: давала знать о себе близость гор, вершины которых синели на западе.

Китежанские книги величали Тригорье с его корабельными лесами и полными пещер и провалов меловыми холмами «весьма примечательным», но сам Алеша предпочел бы поглядеть если не самый юг Руси, то север. Восточные и серединные земли, мотаясь из Великограда к заставам у Сорочинских гор, он узнал неплохо, а теплые моря и выстывшая навеки тайга прятали за своими туманами немало чудес. Порой страшных, но тем более любопытных, ведь то, что взялся защищать, нужно знать как следует… Именно это сказал тогда еще не Охотнику бродяга Громослав, встреча с которым, нет, не переломала Алешину жизнь, он это с большого ума сделал сам, а в нужную минуту развернула в сторону Китежа.

Странно все как-то вышло, теперь уже толком ничего и не вспомнить, кроме разговора, долгого, до меркнувших утренних звезд. Почему он погнал нынче напрочь позабытую кобылу на дальний огонь? В ту пору Алеша не то что говорить, видеть никого не хотел, уж больно тошно на душе было, а тут как на аркане потянуло. Осадив лошадь на краю порожденного светом костра мерцающего круга, он еще сам не знал, спешится или же поскачет прочь. У огня неспешно ужинал худой, но широкоплечий человек. Не старик, но в хороших годах, а лик строгий и точеный – такой впору воеводе, а то и князю. Темная с проседью борода, черные брови, схваченные на лбу ремешком длинные белые волосы…

– Садись, – велел чернобровый, едва увидев молодого богатыря, – ешь.

Алеша поблагодарил и спешился. Хозяин огня развязал походную торбу, вытащил тряпицу с солью, полкаравая и ложку, деревянную, со стершейся резьбой. Они молча хлебали пропахшее дымком варево, потом просто сидели, глядя в костер. Краем глаза богатырь приметил на траве что-то необычное, вгляделся – гусли в красиво расшитом чехле. Ночной знакомец оказался певцом перехожим, из тех, что бродят от города к городу. Хорошая жизнь, не скучная, нужно только со струнами ладить и лихим людям, случись что, давать отпор. Алеша мог и то, и другое, о чем и сказал больше себе, чем собеседнику, но тот чему-то усмехнулся и предложил сыграть. Гусли у него были дивные, Алеша во всяком случае не слыхал, чтобы струны так пели.

Богатырь играл долго, сперва знакомое, а потом песня своевольным ручьем потекла, куда ей самой захотелось. Гусляру представлялись то ромашковые поляны, то суровые темные ели, то бескрайние, седые от ковыля степи… С разгона бросались в берега зеленые гривастые волны, кричали белые острокрылые птицы, ослепительно сияло солнце, срывались со скал снежные громады, катились вниз и вдруг оборачивались грозовыми облаками, проливались дождем, расцветали семицветными радужными мостами, с которых так удобно глядеть вниз на золотые от вызревающего хлеба поля. Помнится, он удивился, поскольку напевов таких не знал, и стоило об этом подумать, как в песне взъярился огонь, полетели по свирепому ветру рассыпающиеся в прах пепельные листья, полыхнули фиолетовые молнии… и пальцы словно бы сами прижали струны, вынуждая их смолкнуть.

– Хороша песня, – одобрил чернобровый, – да и ты искусен.

– Надо б лучше, да некуда, – хмыкнул разом поскучневший богатырь, возвращая ехидно тенькнувшие гусли хозяину. – Спасибо за хлеб да соль. Пора мне.

– Коли есть куда, езжай, – усмехнулся непонятный гусляр и вдруг добавил: – А оно есть?

Ни соврать, ни огрызнуться, ни уйти у Алеши отчего-то не вышло, только подняться и сказать, что были бы ноги, а дорога найдется.

– Ноги и у коня есть, – серые, будто облачный булат, глаза ярко блеснули, – но дорогу не он выбирает. Что песня твоя хороша, я тебе сказал, только оборвана, конца у нее нет. И не будет, пока себя не найдешь.

– Не моя эта песня, отец! Сам не знаю, откуда взялась.

– Из тебя и взялась. Чего в нас нет, не сыграть. Можешь меня Громославом звать и сел бы ты, что ли. Стар я голову задирать, снизу вверх только на небо глядеть сподручно.

С того разговора Алеша и стал на небо поглядывать, да и дорога в Китеж началась для него от Громославова костра, хотя чернобровый гусляр вроде бы ничего напрямую не сказал и даже не спел. О другом были его песни или все же об этом?

Китежанин запрокинул голову, полные синевы небеса молчали. Может, оттуда кто вниз и глядел, но оповещать об этом мир он не торопился.

«Кобыла! – внезапно доложил Буланыш, выдергивая Алешу из воспоминаний. – Сюда бежит, к нам… Боится».