— Давайте не тратить слов впустую, дорогая мачеха, — проговорил он с язвительной улыбкой. — Я хочу уединения, а вы — денег. Поезжайте в Лондон. Живите в свое удовольствие, а Хеддон-Холл оставьте.

— Но на что я буду там жить? Вы ведь обеспечите меня, Алекс?

— Вам назначено содержание, миледи. На эти деньги и будете жить.

Однако годового содержания даже на месяц не хватило: ей требовались наряды, она любила сыграть партию в вист, да и за удовольствие иметь подле себя Джеймса Уоткинса тоже надо было платить. Расставаться с ним она не желала, по крайней мере до тех пор, пока он сам не бросит ее, этот замечательный любовник, а удержать могла лишь с помощью денег.

Но деньги кончились, и у дверей ее лондонского дома стали появляться назойливые кредиторы.

Черт бы побрал этого скрягу! Пусть оставит себе свой Хеддон-Холл с его древней историей и зелеными холмами! А ей, Элайн, — ей нужны только деньга.

Достаточно ли граф ценит уединение? Согласится ли заплатить за него? Выяснить нетрудно.

Тут Элайн заметила в зеркале отражение горничной — та все еще держалась за щеку — и улыбнулась, весьма довольная собой.

Мэри была рада освобождению от обязанности приносить графу еду. Не просто рада, а счастлива, как она по секрету сообщила Лауре. Впервые с момента ее появления в Хеддон-Холле Лауре кто-то искренне улыбнулся и сказал добрые слова.

— А эта его маска… — опасливо озираясь, шептала Мэри, словно боялась, что граф может ее услышать. — У меня от нес прямо мурашки по коже. Поверь мне, он никому ничего плохого не сделал, многие бедняки вроде нас нашли здесь работу, кров и пропитание, но вот то, как он смотрит этим своим одним глазом… Так и хочется перекреститься.

Лаура промолчала. Да и что можно было сказать?… Она и сама была потрясена этой переменой во внешности Алекса. И все же… Разве внешность человека — самое главное в нем? Разве они все забыли того Алекса, который, весело смеясь, играл в мяч на лужайке возле зимнего сада? Даже суровый старый граф и дворецкий Симонс не могли смотреть на него без улыбки. Кусок черной кожи на лице не мог до неузнаваемости изменить характер того, кто пытался скрыться от глаз людских под черной маской.

Итак, Лаура решила, что ее священный долг — избавить Алекса от этой маски.

Но задача оказалась не такой уж простой. Правда, граф иногда разговаривал с ней, когда она заходила к нему с подносом, но говорил в основном о погоде; а чаще всего вообще не произносил ни слова, на мгновение лишь поднимал голову от бумаг, разложенных на столе, и снова принимался за работу. Казалось, он не считал нужным тратить усилия на произнесение слов по такому ничтожному поводу, как появление горничной. А может, почувствовал, что она приготовила ему ловушку, и не желал в нее попадаться? Она не торопилась уходить, но он взглядом давал ей понять, что пора убираться вон.

К счастью, новые обязанности Лауры позволили ей возобновить знакомство с Хеддон-Холлом. Направляясь на кухню, она заглядывала в комнаты, где бывала в детстве, а таксе в те, куда прежде никогда не заходила. Если же встречала и кого-нибудь из слуг — они почти постоянно занимались уборкой, — то делала вид, что случайно заглянула в комнату.

Она исследовала Хеддон-Холл не торопясь, словно любовалась изысканным цветком, открывающим свои лепестки медленно и только для тех, кто имел терпение.

Но в первую очередь Лаура решила найти чудесный гобелен — оживить самое дорогое воспоминание детства. Незаметно проскользнув в маленькую комнатку возле одной из спален, девушка убедилась, что память ее не подвела. Все было так, как она и представляла, даже еще прекраснее.

Рыцарь в полном вооружении и со шлемом в руке стоял подле своего коня, глядя прямо перед собой. Когда-то она решила, что на гобелене изображен Алекс. Но ей сказали, что гобелену лет триста, не меньше, и что его создал Мастер. Мастер, которому позировал человек с такими же темными лучистыми глазами и с такими же черными волосами, как у ее кумира. И улыбка у рыцаря была такая же, как у Алекса, — ласковая и немного насмешливая. Эта улыбка преследовала ее во сне.

Быстро осмотревшись, Лаура прижала два пальца к своим губам, а потом к губам гордого рыцаря. Одарив своего молчаливого визави улыбкой, она продолжила исследования.

Музыкальная комната находилась по соседству с гостиной. Лаура почти сразу же обнаружила, что коллекция инструментов за прошедшие годы пополнилась — появились арфа, клавесин и виола да гамба (Смычковый музыкальный инструмент).

Она вошла в гостиную, расположенную над столовой, и направилась прямо к окну в нише. Отсюда открывался чудесный вид на сад и на реку.

Лаура осторожно провела пальцем по буквам, нацарапанным на стекле. После того случая ее отправили в Блейкмор и на целую неделю запретили появляться в Хеддон-Холле. Она нащупала крохотное пронзенное сердце и сплетенные инициалы — начальные буквы его имени и ее собственного.

Алекс сам приехал в Блейкмор и объяснил ей, что она натворила: сказал, что оконное стекло было выдуто великим венецианским мастером. Оказывается, специальную трубку помещали в расплавленное стекло и, быстро-быстро вращая, выдували, так чтобы в итоге получился плоский диск. Из частей этого диска были вырезаны стекла для верхних окон, а самый центр стекла, где произошел отрыв от трубки стеклодува, получился толще, и там образовался узел, называемый бычьим глазом. Попадая в эту точку, свет преломляется, и получается радуга. Вот как раз это стекло она и испортила.

Лаура со слезами бросилась извиняться, но Алекс погладил ее по волосам и со вздохом сообщил, что в Четсворте, в особняке на том берегу реки, имеется такое же свидетельство забав некоей девицы по имени Мэри, впоследствии ставшей королевой Шотландии (Мария Стюарт (1542-1587).).

Лаура плакала, но плакала не потому, что жалела о содеянном. Честно говоря, она и сейчас не чувствовала вины. Девушка прикоснулась к своим губам, а потом прижала палец к тому месту, где нацарапала сердце.

Лаура прошлась и по Длинной галерее — главной достопримечательности Хеддон-Холла. Но ей там не понравилось; ее не покидало какое-то неприятное чувство, и казалось, что следует идти на цыпочках и как можно осторожнее, дабы не разбудить обитающих в галерее призраков — бестелесных танцоров, парящих над узорными плитами пола. Галерея заканчивалась винтовой лестницей, ведущей к огромному залу.

Не приходилось особенно напрягать воображение, чтобы услышать звуки арфы и представить нарядных дам в пышных юбках и галантных кавалеров, исполняющих старинные танцы. Некогда яркие лепные изображения вепрей, павлинов и русалок со временем потускнели и теперь напоминали древесину ореха. Изначально каждая планка паркетного пола была отделана позолотой, да и сейчас кое-где позолота сохранилась.

На фресках потолка были изображены резвящиеся сатиры. Пан завлекал нимф игрой на флейте, а прочая нечисть тоже не терялась. В нишах стояли статуи, освещенные предзакатным солнцем. В центральное окно — оно было размером со стену обычной комнаты — лились потоки солнечного света, в которых плясали пылинки, поднимавшиеся с пола. Очевидно, этот зал привык к смеху и музыке, поэтому сейчас казался онемевшим.