Для начала он осмотрел свой палец. Указательный палец стал почти таким же коротким, как большой. Он пощупал то место, где полагалось быть недостающей части пальца. Там ничего не было. Кончик пальца не просто стал невидим. Он испарился.

После получаса тихих размышлений Питер подошел к окну, смотревшему на задний садик. Газон выглядел как уличная копия кухонного ящика. На одеялах ничком лежали родители, дремали, впитывая солнце. Между ними лежала Кэт – наверное, думала, что ведет себя по-взрослому, если загорает. Вокруг них валялся мусор их выходного дня: чашки, чайник, газеты, недоеденные сэндвичи, апельсиновая кожура, баночки из-под йогурта. Он смотрел на свою семью с негодованием. С этими людьми ничего нельзя сделать, но и выбросить их нельзя. Хотя… Он вздохнул, сунул баночку в карман и спустился в сад.

Питер опустился на колени рядом с мамой. Она сонно забормотала.

– Осторожно, мам, смотри не обгори, – заботливо сказал Питер. – Хочешь, помажу тебе спину кремом от загара?

Виола Форчун пробормотала что-то похожее на «да». Он вынул баночку. Отвинтить крышку с недостающим пальцем было трудновато. Он надел единственную перчатку, найденную на кухне. Спина матери белела под солнцем. Все готово.

У Питера не было ни малейших сомнений, что он горячо любит мать и она его любит. Она научила его делать заварной крем, научила читать и писать. Однажды она прыгнула из самолета с парашютом и ухаживала за ним, когда он болел. Из всех знакомых ему матерей только она умела стоять на голове, не опираясь руками. Но он принял решение, и она должна исчезнуть. Пальцем в перчатке он подцепил комок холодного крема. Перчатка не исчезла. Похоже, волшебство действовало только на живое тело. Он положил комок на мамину спину посередине.

– Ах, – произнесла она без большого удовольствия. – Правда прохладненький.

Питер принялся размазывать крем, и мама сразу стала исчезать. Была неприятная минута, когда ее голова и ноги еще лежали на траве, а между ними – ничего. Он живо размазал другой комок по ее голове и лодыжкам.

Она исчезла. Там, где она лежала, трава была примята, но теперь выпрямлялась прямо на глазах.

Питер подошел с синей баночкой к папе.

– Пап, кажется, ты обгораешь, – сказал он. – Хочешь, намажу тебя кремом?

– Нет, – сказал папа, не открывая глаз.

Но Питер уже загреб большой комок и размазывал его по папиным плечам. Не было на свете человека, которого Питер любил так, как папу, – если не считать мамы. И ясно было как божий день, что папа его тоже любит. Но Питер принял решение, и папа должен уйти. На этот раз он размазал крем от ног до макушки меньше чем за минуту – остались на траве от Томаса Форчуна только очки.

Очередь за Кэт. Она нежилась на солнышке между исчезнувшими родителями. Питер заглянул в синюю баночку. Осталось как раз на одного маленького человека. Он не так быстро подумал, что любит сестру. Сестра просто есть, хочешь ты этого или нет. Но с ней играть весело, когда она в хорошем настроении, и лицо у нее такое, что с ней хочется разговаривать, и, наверное, в глубине души он ее любит, а она – его. Однако решение он принял, и она должна исчезнуть.

Он знал, что спрашивать Кэт, хочет ли она, чтобы ей намазали спину, будет ошибкой. Она сразу заподозрит подвох. Детей обмануть труднее, чем взрослых. Он провел пальцем по дну баночки и уже собирался положить ей на спину средних размеров комок, но тут она открыла глаза и увидела его руку в перчатке.

– Что ты делаешь? – взвизгнула Кэт. Она вскочила, задев руку Питера, и крем, предназначавшийся для спины, шлепнулся ей на голову. Она стояла и хваталась за волосы. – Мам, пап, он намазал мне голову гадостью, – хныкала она.

– Ой, ой, – вырвалось у Питера.

Голова и пальцы Кэт исчезали. Сейчас она бегала по саду, как курица с отрубленной головой, и махала култышками рук. Она кричала бы, будь у нее рот для крика. Это ужасно, подумал Питер и припустил за ней.

– Кэт! Послушай меня! Стой!

Но у Кэт не было ушей. Она бегала кругами, и круги становились все шире. В конце концов она наткнулась на стену сада и отлетела назад, прямо в руки к Питеру. «Ну и семейка!» – подумал он, размазывая остатки исчезательного крема по телу сестры. И как хорошо и тихо стало наконец в саду, когда она исчезла.

Раньше всего он хотел здесь убраться. Он собрал с газона мусор и высыпал в контейнер – чайник, чашки и прочее, – по крайней мере, не надо мыть. Отныне в домашнем хозяйстве будет порядок. Он принес к себе в спальню большой пластиковый мешок и набил его разбросанными вещами. Все, что лежит где попало, считается мусором – одежда на полу, игрушки на кровати, лишняя пара туфель. Он обошел дом, собирая беспризорные предметы. С комнатами родителей и сестры он разобрался просто: закрыл туда двери. Гостиную он очистил от украшений, подушечек, книг и фотографий в рамках. В кухне он убрал с полок тарелки, поваренные книги и банки с отвратительными маринованными огурчиками. Под вечер, когда он закончил труды, возле мусорных контейнеров стояли одиннадцать мешков с домашним хламом.

Он приготовил себе ужин – сэндвич из белого хлеба с сахарным песком. После ужина бросил тарелку и нож в мусор. Потом прошелся по дому, с удовольствием осматривая пустые комнаты. Наконец-то он может связно думать, наконец-то можно изобретать свое изобретение – надо только найти карандаш и чистый лист бумаги. К сожалению, карандаши могли попасть в какой-нибудь из одиннадцати мешков, вместе с другим хламом. Ничего страшного. Прежде чем взяться за трудную работу, можно минут пять посмотреть телевизор.

В семье Форчунов смотреть телевизор не запрещали, но это занятие не поощрялось. Норма была – один час в день. Форчуны считали, что от телевизора гниет мозг. Медицинских доказательств этой теории не предлагали. В шесть часов вечера Питер расположился в кресле с литром лимонада, килограммом помадок и бисквитом. За вечер он насмотрел на недельную норму. В час ночи он с трудом встал с кресла и, шатаясь, вышел в темный коридор.

– Мам, – позвал он. – Меня сейчас стошнит.

Он стоял над унитазом, дожидаясь худшего. Не дождался. Но получилось еще хуже. Сверху донеслись непонятные звуки. Как бы шаги с хлюпаньем, шлепаньем, чавканьем – словно какое-то склизкое существо шло на цыпочках по громадной луже зеленого желе. Тошнота отступила, ее место занял страх. Питер стоял внизу лестницы. Он включил свет и посмотрел наверх.

– Пап, – прохрипел он. – Пап?

Нет ответа.

Спать внизу не получится. Одеял нет, а все подушки он выбросил. Питер стал подниматься по лестнице. Каждая ступенька выдавала его скрипом. Сердце стучало в ушах. Снова раздались те звуки, но, может быть, только почудились. Он остановился и перестал дышать. Только свистящая тишина и стук сердца. Он осторожно поднялся еще на три ступеньки. Ну хоть бы Кэт была у себя и болтала со своими куклами. До верха оставалось четыре ступеньки. Если там чудище шлепало туда и обратно по желе, то сейчас оно остановилось и поджидает его. До двери его спальни – шесть шагов. Он досчитал до трех и ринулся туда. Захлопнул за собой дверь, задвинул засов и прислонился к ней, прислушался.