Мама кивнула.

– Это фотографии, которые сделали давным-давно в Хиллтоп-Хоум. Помнишь Хиллтоп-Хоум?

Мама улыбнулась и погладила меня по колену.

– Привет, Хайди, – снова сказала она.

– Привет, мама.

Я взяла стопку с фотографиями и выбрала одну, аккуратно держа ее за края, чтобы не помять:

– Смотри, мама, видишь Санта-Клауса?

Мама посмотрела на фотографию и улыбнулась. Я показала ей другую:

– Видишь этих людей?

Мама посмотрела на фотографию и снова улыбнулась. Бернадетт подошла к нам и бросила взгляд на фотографию, которую я показывала маме, через мое плечо.

– Красивые, правда, цветочек? – спросила она.

Мама сказала:

– Красивые, Детт.

– Смотри, мама. Кто это? – Я показала ей фотографию с девушкой и женщиной в красном свитере перед камином.

Мама посмотрела на фотографию и улыбнулась.

– Сооф, – сказала она.

У меня чуть не остановилось сердце.

– Где, мама? Покажи. Покажи, где сооф. – Я еле сдерживала возбуждение.

– Чай, Хайди? – неожиданно сказала мама, нервно приглаживая юбку обеими руками.

– Погоди, мама, потом. Сначала покажи мне сооф.

Мама принялась приглаживать юбку еще быстрее.

– Чай, Хайди? – спросила она чуть громче.

– Я не хочу чаю, мама. Я хочу, чтобы ты показала мне сооф. Покажи сооф, – настаивала я.

Я невольно повысила голос больше, чем следовало, и почувствовала, как Бернадетт сжимает мое плечо.

– Не приставай к маме, Хайди. Она покажет нам, когда сможет.

– Нет, не покажет, – сказала я, высвобождая свое плечо и резко убирая мамины руки от ее юбки. Я крепко сжала ее правую руку в своей, силой разогнув ее палец, и ткнула им в фотографию. – Покажи мне, мама. Где тут сооф?

– Хайди, прекрати, – сказала Бернадетт.

– Покажи, мама, – требовала я.

– Ой-ой. Ой-ой, – нервно повторила мама, пытаясь вырвать у меня руку. – Чай, Хайди? Чай?

– Не хочу я никакой чай! – крикнула я. – Просто скажи мне! Мне нужно знать.

Мама захныкала.

– Все, все, все, Хайди, ш-ш-ш, – забормотала она.

– Оставь маму в покое, Хайди, – строго сказала Бернадетт.

– Ты так мне ничего и не скажешь, да, мама? – закричала я, не обращая на Берни внимания. – Не скажешь? Не скажешь?

Я отпустила ее руку, разорвала фотографию на две части и швырнула их маме на колени.

Затем я убежала к себе в комнату, захлопнула дверь и бросилась на кровать лицом вниз, сдавленно всхлипывая.

Плакала я долго и так сильно, что мне казалось – у меня треснут ребра. Я представила, как мое сердце вылетит наружу, словно красная птичка, вырвавшаяся из клетки, и улетит искать себе кого-нибудь получше, чтобы в нем поселиться. Кого-нибудь, у кого есть своя история. Кого-нибудь, кто знает.

Через некоторое время я услышала, как дверь моей комнаты открылась, и вошли Бернадетт с мамой.

– Мама сделала тебе чаю, Хайди. Как ты любишь. Сядь, пожалуйста, солнышко, и выпей его. Ей это важно, – тихо сказала Бернадетт.

Я вытерла глаза и села. Мама держала в руках мою чашку с розами, грустная и обеспокоенная. Я взяла у нее чашку и попыталась улыбнуться:

– Спасибо, мама. Спасибо за чай.

– Хорошо, Хайди, чай, – сказала она, просияв. Затем развернулась и вышла из комнаты.

– Ты куда, цветочек? – крикнула Бернадетт ей вслед.

Мама вернулась секундой позже с двумя половинками фотографии, которую я порвала.

– Ой-ой, – сказала она, протягивая мне половинки. – Сооф.

Я медленно поднялась с кровати и подошла к ней:

– Где, мама? Где тут сооф? Здесь? – Я показала ей ту половинку, на которой была она в молодости. – Или здесь? – спросила я, поднимая вверх другую половинку.

Мама посмотрела на меня и улыбнулась. Затем она потянулась к фотографии и неловко попыталась соединить две половинки вместе.

– Чай, Хайди? – спросила она.

Раньше, перед тем как я проявила ту старую пленку и увидела стоящий рядом с крыльцом указатель с зелеными буквами, я никогда не слышала о городе Либерти, штат Нью-Йорк. Не сказать, чтобы это место было таким уж известным – обычный городок в Кастильских горах, в двух с половиной часах езды на северо-запад от Нью-Йорка. Но теперь я знала, что моя мама и, возможно, бабушка когда-то там жили, и этот городок внезапно стал для меня самым важным местом на свете.

Если мама действительно была беременна мной на той фотографии, это значило, что снимки были сделаны почти тринадцать лет назад. Я боялась, что Хиллтоп-Хоума больше нет на прежнем месте, но Бернадетт быстро узнала его номер в справочной службе, и мы туда позвонили.

Я стояла рядом с Бернадетт, пока та засыпала женщину на другом конце провода вопросами.

– Спроси, жила ли мама в том доме! – взволнованно подсказывала я. – Скажи, что она была на той рождественской вечеринке с моей бабушкой.

Бернадетт пыталась выяснить и это, и многое другое, но женщина на том конце провода по какой-то причине не давала ей договорить.

– Я понимаю, но, может, вы могли бы мне сказать… Да, конечно, но нам только нужно, чтобы вы посмотрели в архиве – неужели это… Ох. Да, хорошо.

Наконец Бернадетт оставила женщине свой номер телефона и повесила трубку.

– Что? Что она сказала? – спросила я.

– Все, что я смогла у нее выпытать, это то, что Хиллтоп-Хоум – интернат для людей с ограниченными возможностями, и единственный, кто может ответить на наши вопросы, некто по имени Трумэн Хилл.

– Тогда нам срочно нужно поговорить с этим Трумэном Хиллом, – сказала я.

– Его сегодня нет. Она записала мой номер и сказала, что он мне перезвонит.

Но Трумэн Хилл не перезвонил – ни в тот день, ни на следующий.

Бернадетт позвонила им снова. И снова. Каждый раз ей говорили, что только мистер Хилл может ответить на ее вопросы, но его сейчас нет на месте. Бернадетт так часто звонила в Хиллтоп-Хоум, что женщина, принимавшая звонки, стала переводить ее в режим ожидания, едва заслышав знакомый голос, и оставляла на линии, не отвечая на звонок.

– Междугородные звонки – штука недешевая, Хайди-Хо, и этот-на-четыре-буквы Трумэн Хилл явно не собирается нам перезванивать.

Бернадетт никогда не ругалась при мне, вместо этого заменяя настоящие ругательства на «четыре буквы», когда очень злилась. Но я и так знала все ругательства от Зандера, даже сделала их зашифрованный список в своем блокноте.