«Секс в большом городе» – это самый популярный пуританский сериал за последние годы. Героини сериала – красивые одинокие женщины, которые совершенно не в состоянии найти себе постоянного партнера. Они так и закончат свою жизнь на высоких каблуках, худые, грустные и совершенно одинокие».

Героини сериала в конце концов нашли себе постоянных партнеров и остепенились, потому что Голливуд любит счастливый конец. «Секс в большом городе» был во Франции популярным (но популярным был и сериал «Спасатели Малибу», так что поди разберись в этой ситуации). Торанья́н имеет в виду следующее: в сегрегированных группах американских женщин она видит пережитки войны полов и нашего недавнего пуританского прошлого.

* * *

Франсуаза Жиро́ однажды сказала, что «отношения между двумя полами во Франции были и остаются самыми лучшими в мире, даже несмотря на то, что они не всегда являются идеальными». Действительно, французские мужчины могут быть очень высокомерными, слишком мачо и очень нетерпимыми. Этого можно ожидать в стране, национальным символом которой является петух. Однако вторым символом республики является женщина. Картину Эжена Делакруа «Свобода, ведущая народ», или «Свобода на баррикадах», бесчисленное количество раз воспроизводили на плакатах и репродукциях. Давайте взглянем на эту галльскую богиню, которая штурмует Бастилию с ружьем в одной руке, французским триколором в другой и открытой грудью, которую обдувает пахнущий порохом ветер. Это настоящая французская женщина, фурия во плоти. Во-первых, аксессуары – фригийский колпак и расшитый пояс. Во-вторых, спокойная и уверенная в мужской компании. В-третьих, страстная и политически активная. В-четвертых, топлес.

Французы называют ее Мариа́нн[42]– эту женщину-свободу на картине Делакруа. Марианн олицетворяет национальные французские ценности. Давайте поговорим о ее груди. «Республика предпочитает большой, более материнский бюст, обещающий щедрость и изобилие», – писал историк и писатель Морис Агуло́н, и добавил, что груди должны быть идеально одинакового размера, что является «дополнительным символом духа эгалитаризма». Оноре Домье́[43]писал о том, что Марианн его собственной кисти является «сильной женщиной с мощной грудью,» и однажды изобразил этот национальный символ в ситуации, когда двое мускулистых мужчин сосали ее гигантскую грудь. После этого во Франции было много изображений Марианн с завидным бюстом кисти самых разных художников.

Национальные качества французов часто олицетворяют мифические женщины-бунтари, наделенные особыми чертами. Например, Жанна д’Арк слышала голоса. У Марианн были огромные груди. Супермодель Летиция Каста, которая была объявлена последней «реинкарнацией» Марианн, однажды заявила, что ее грудь была «вскормлена» маслом и сметаной. Об оказанной ей чести представлять национальный символ Каста говорила: «Представлять Францию, свободу и идеал женщины – это значит нести чертовски большую ответственность».

Когда я сама впервые увидела картину Делакруа, меня тоже поразила грудь Марианн, а также то, что она шла в кровавый бой топлес. (Недавно в New Yorker я видела такую карикатуру: мать с маленьким сыном смотрят в Лувре на картину с изображением Марианн. Мать говорит: «Джонни, у девушки проблемы с гардеробом»). Я попыталась найти культурную аналогию Марианн в Америке. Сразу вспомнила Статую Свободы, которая, кстати, была сделана во Франции. Следовательно, по-настоящему американским культурным наследием ее назвать сложно. Ближайшим культурным эквивалентом женского образа американки является разве что дева с вилами на картине Гранта Вуда

«Американская готика» (American Gothic). Однако дева с картины Вуда абсолютно безрадостна, утилитарна и чопорна, как настоящая пуританка. Она Марианн в подметки не годится. Я думаю, в качестве национального символа конкуренции между Марианн и девой с вилами не будет. Выбор очевиден: Марианн лучше.

Марианн – не единственный «раскрепощенный» символ Франции. В Средневековье была некая Элоиза, которая так сильно любила Абеляра, что для удовлетворения своей страсти была готова забыть все социальные и религиозные нормы поведения. Потом у французов была Жанна д’Арк, которая, правда, совершала героические подвиги не ради мужчин, а ради того Одного, который всех создал по Своему образу и подобию. Жанна слышала разные голоса, водила в бой войска, и за 19 прожитых лет умудрилась стать мистиком, святой и мученицей. Покровительница Парижа святая Женевье́ва, как и Жанна, была девушкой из народа и имела прямую связь с Богом. Женевье́ва, кроме других совершенных ею чудес, спасла Париж от разорения Аттилой. Можно сделать вывод о том, что бунтарский дух героинь-женщин стал частью национального самосознания и культурного генофонда Франции.

Кроме упомянутых героинь, женский флаг нации несли многие (уже не фиктивные) женщины, одной из которых была Симона де Бовуар (но о ней позже). Пока скажем лишь, что, несмотря на сексизм, в стране сложилось культурное сочетание женственности и мужской силы, и устои французского общества дают женщинам возможность демонстрировать свою женственность и сексуальность, не «переходя дорогу» чисто мужским ценностям. Можно только позавидовать француженкам, которые выросли в тени гигантского бюста Марианн и ситуации, когда все общество спокойно относится к тому, что женщины могут появляться топлес, в том числе и на баррикадах. Француженки считают сексуальность своим неотъемлемым правом и источником силы. Американки выросли на текстах песни «Я женщина, и мой голос громок» (I Am Woman, Hear Me Roar) Хелен Редди[44].

В отличие от американок, француженкам нет нужды так громко кричать о том, что они женщины. Как писал французский историк Эммануэль Ле Руа Ладюри:

«Франция – это в первую очередь очень красивая женщина».

* * *

Но давайте вернемся в наше время. New York Times напечатал эссе писательницы Кортни Салливен под названием «От одного мужчины к другому: избавляюсь от феминизма», где она описывает сложности поиска партнера как борьбу «с двумя сложившимися стереотипами: мужчины-притеснителя и идеального мужчины». В американской культуре сложилось противоречие в стиле «Красавица и чудовище». «Я находилась в полном недоумении и очень злилась», – пишет Салливен. Как феминистка может лелеять фантазии романтической школьницы? Как можно совместить «ненависть по отношению к мужчинам в целом» с «желанием встретить одного-единственного, с которым все мои мечты осуществятся»? Как можно «стремиться к эгалитаризму», любя и ненавидя мужчин одновременно?