Коллектив театра отнёсся к сложившейся ситуации по-разному. Одни, представлявшие большинство, злорадно потирали руки, приговаривая: «Так ему и надо, Стукачу Кагэбэшевичу». Другие же, как, например, ведущий солист труппы длинноногий красавец Ринат Шуралиев, напротив, восприняли свалившуюся на Никитина беду как свою собственную, старались войти в положение, всеми силами поддерживали товарища, помогали по мере сил и возможности: активно участвовали во всех неформальных посиделках артистов, запоминали и подробно пересказывали Георгию Георгиевичу вызывавшие подозрение разговоры. Однажды Ринат и габоист Ян Мысловский даже поделились с «заместителем директора» своими сомнениями относительно чистоты намерений молодой четы танцоров — исполнителей характерных танцев, после чего молодая чета была срочно отправлена на Родину.

А в день расставания балетной труппы Большого с благодарным заокеанским зрителем с «Жоркой-провидцем» случился апоплексический удар: при посадке в самолёт в аэропорту имени ихнего бывшего президента Джона Фицжеральда Кеннеди выяснилось, что танцевальный коллектив вкупе с оркестром «усох» на две единицы. На длинноногого красавца Рината Шуралиева и длинноносого еврея Яна Мысловского.

Тогда-то Никитина и «ударило». Да так сильно, что театральная медицина после непродолжительного консилиума вынесла вердикт: «Лететь категорически противопоказано». И отказалась брать на себя какую бы то ни было ответственность за какие бы то ни было последствия. Администрации пришлось идти на крайне непопулярные меры: с «замдиректора» Жорой, выразив надежду на его скорейшее выздоровление, руководители театра холодно распрощались у трапа «Боинга-365» и дружно попрятались в салоне первого класса. А «Боинг», в свою очередь, не долго думая, задраил люки, как следует разбежался и сигарообразной громадой взмыл в голубые просторы Соединённых Штатов Америки. С тремя пустующими креслами на борту.

Георгий же Георгиевич не стал терять ни минуты. Самолёт с соотечественниками ещё не скрылся из глаз, ещё пускал на землю «зайчиков» своими зеркальными боками, а Георгий Георгиевич, живой, здоровый, полный решимости отомстить обидчикам за поругание, уже отдавал приказы обступившим его ненавистным янкам. И первым из них был приказ: «Назад! В гостиницу!»

В отеле немолодой швейцар в красной бархатной ливрее, предусмотрительно на всякий случай щедро прикормленный Никитиным в самом начале гастролей, назвал номер автомобиля, на котором минувшей ночью отбыли бывшие артисты Большого театра Нуралиев и Мысловский.

— Только искать машину нет никакого смысла, — сказал он на хорошем русском с черноморским акцентом, — у них этих номеров хоть жопой ешь. И что характерно — все подлинные.

Никитин достал из кошелька, протянул швейцару зелёную купюру.

— И где мне их искать?

Тот улыбнулся:

— Георгий Георгиевич, я же коренной одессит, хоть и в далёком прошлом. И расценки знаю. За такие сведения «где вам их искать» это, — он указал глазами на купюру, — надо умножить на десять.

Никитин вывернул кошелёк, достал ещё несколько бумажек.

— Это всё.

Швейцар пересчитал деньги.

— Ну — только как бывшему соотечественнику. Обычно я на компромиссы не хожу. Или как правильно? Не иду? Начинаю забывать русский, — грустно констатировал одессит. Он помолчал, огляделся по сторонам. — У вас найдётся листок чистой бумажки? Пишите. — И шёпотом продиктовав адрес, пояснил: — Обычно их выдерживают ряд дней в этих отстойниках.

Никитин задохнулся. Затрясся всем телом. Руки его загорелись нестерпимым зудом. Нервное состояние, как известно, и только оно определяет то или иное поведение всех грешных, населяющих планету Земля. Оно либо безошибочно ведёт по единственно верному для достижения цели пути, либо отбирает разум, застилает глаза непроглядной тьмой и бросает в безрассудство.

Большей ошибки в своей жизни Георгий Георгиевич Никитин не совершал никогда: опытный работник КГБ СССР, на ходу запихивая драгоценную бумажку с адресом во внутренний карман пиджака, не разбирая дороги, сметая с ног встречных американцев и американок, опрометью кинулся к поджидавшей его машине. Он был в состоянии такого счастливого бешенства, такого бешеного счастья от предвкушения предстоящей мести двум обведшим его вокруг пальца негодяям, что не заметил, как бывший коренной одессит, проводив его взглядом, подошёл к телефону-автомату снял трубку и стал накручивать циферблат.

Нервы сыграли с Никитиным злую шутку: он ничего не видел вокруг, ничего не заподозрил.

Это была самая большая ошибка, совершённая им когда-либо.

…Георгий Георгиевич открыл глаза: белые стены, тусклый белый свет, вокруг всего тела — провода, бинты, пробирки… Поодаль у окна — женщина в белом халате.

Он долго лежал молча. Потом спросил:

— Я где?

И не услышал своего голоса.

Женщина в белом халате отложила книгу, подошла:

— Ну вот, очнулся. Где он. В Москве ты, милый. В Москве. В комитетском госпитале.

…Через несколько месяцев Никитин шагал по бесконечным коридорам кагэбэшной мекки, весёлый, жаждущий продолжить служение отечеству верой и правдой, готовый как угодно, хоть животом своим, искупить свалившуюся на него невольную вину. Он шагал строевым шагом и был таким же, как и раньше — с рыжей на лоб свисающей чёлкой, худой, лёгкий, стройный… И только глубокий безобразный шрам через всё лицо напоминал об американской эпопее, о том, как стая чёрных красногубых охранников убивала его бейсбольными битами на территории «отстойника» по адресу, указанному одесским товарищем.

Шагал в кабинет к своему непосредственному начальнику, другу-однокурснику Николаю.

Шагал, чтобы, как выяснилось, услышать о своём увольнении.

— Никита, мать твою за ногу, пойми правильно, — утешал его друг-однокурсник Николай, — если б от меня что зависело. А то ведь приказали: «Сообщить об увольнении в запас». Я и сообщаю. Только и всего. При чём здесь дружба?

Через три дня Никитин узнал о главенствующей роли Николая в своей отставке.

Все эти невесёлые воспоминания молниями пронеслись в мозгу бывшего майора КГБ Георгия Никитина, прежде чем сопровождавший его офицер остановился у широкой двустворчатой двери с золотыми цифрами 147.

— Здесь подождите. — Старлей негромко кашлянул и скрылся за дверью.

Через несколько секунд Никитина сжимал в объятиях седоволосый, со светлыми, цвета дистиллированной воды глазами, не по возрасту располневший человек в штатской одежде. От него пахло коньяком и дорогим одеколоном.

— Никита! Чёрт! Ну наконец-то! Сколько лет, мать твою за ногу! И не позвонил ни разу. Ладно, я не в обиде, проходи, чего стоишь. Свободен, — махнул он сопровождавшему Георгия офицеру. — Садись, располагайся, — Николай пихнул бывшего однокурсника в объёмное кожаное кресло, — рассказывай. Что пить-то будем, чертяка? Помнится, ты отечественной не брезговал, а? — Он заставил себя захохотать.