Однажды жена старшего офицера привела на прием в медсанчасть свою шестнадцатилетнюю дочь. На нижней губе у девушки-девятиклассницы было твердое изъязвленное образование, которое хотя и не болело, но доставляло косметические огорчения. «Неужели — твердый шанкр, первичный сифилис?» — подумал я и тотчас отогнал невероятную мысль. Однако клиническая картина была так очевидна, что я взял мазок из язвы и начал изучать его под микроскопом. В темном поле зрения извивались, как серебряные змейки, микроорганизмы, которые соответствовали классическим описаниям возбудителя сифилиса — бледной спирохеты (Spirochaeta pallida). Анализ крови на реакцию Вассермана оказался положительным. Никаких сомнений не оставалось: у девушки был сифилис. Ее положили в дермато-венерологическое отделение госпиталя и провели курс химиотерапии. Она вернулась к нормальной жизни. Оказалось, что за месяц-полтора до визита в медсанчасть у моей пациентки был оральный секс с родственником, гостившим в семье ее родителей. Она объяснила эпидемиологам, что не в первый раз занималась оральным сексом, сохраняя невинность для будущего мужа.

В практической жизни армейского врача эпидемиология была даже важнее микробиологии, потому что обнаруживала не только лиц, пораженных инфекцией, но и показывала, как эта инфекция пришла к больному, из какого источника? То есть, зная эпидемиологию, можно было препятствовать распространению инфекционных заболеваний. Я чувствовал, что мне надо глубже изучить эпидемиологию. И вот счастливый случай представился. В Борисовском медицинском училище понадобился преподаватель микробиологии и эпидемиологии, почасовик. Командир учебного батальона не возражал: «Идите, доктор, учите молодежь!» В классе моем были, главным образом, девушки. Среди них несколько евреек из тех, родителям которых удалось спастись от немцев — в лесах или в эвакуации. Было несколько юношей. И среди них Леня Рашковский. С ним я особенно подружился как учитель, врач и поэт. Леня был талантливым студентом. Быстрее всех он решал эпидемиологические задачи, которые я ставил перед классом. Например: «Дачники брали у хозяйки козье молоко, на котором варили вкусные каши. Детям, кроме того, давали парное козье молоко, которое считалось очень полезным. По возвращении в город у одного мальчика началась температура, опухли лимфатические узлы, появилась слабость. Какой, по вашему, микроорганизм мог быть причиной заболевания у мальчика?» Леня тотчас тянул руку: «Возбудитель бруцеллеза или мальтийской лихорадки!» «Правильно, Рашковский!» «Какова тут эпидемиологическая цепочка?» И снова первым тянулся Леня: «Источник инфекции — коза, больная бруцеллезом. Пути распространения инфекции — сырое козье молоко. Чувствительный субъект — мальчик, который пил парное молоко». Талантливый студент, талантливый поэт Леня Рашковский страдал тяжелейшим неизлечимым заболеванием — рассеянным склерозом. Он едва волочил правую ногу. Медленно говорил. Ему грозил паралич мышц. Иногда Леня не мог прийти на занятия. Я навещал его. Он жил неподалеку от моста между старым и новым городом, около церкви и заброшенной синагоги, в деревянном домишке, с матерью. Леня писал стихи. Прошло много лет. Я демобилизовался, переехал в Москву. Леня прислал мне книжечку стихотворений «Ливень», изданную в 1975 году в Минске. В одном из них написано:

Мы продолжали в классе изучать микробиологию и решать эпидемиологические задачи, а меня мучило сознание собственной беспомощности. Как можно разорвать эпидемиологическую цепочку рассеянного склероза, когда мы не знаем ни возбудителя заболевания (предполагается, что это вирус), ни как этот возбудитель распространяется (передается) от больного человека к здоровому? Ну, и, конечно, медицина не знала, как лечить эту инфекцию или это генетическое заболевание, поражающее нервные клетки. Что я мог ответить на немой вопрос в глазах моего ученика?

И все-таки знание эпидемиологии помогло мне предотвратить вспышку дизентерии в нашей танковой части. В двух полках дивизии, в состав которой входил и учебный батальон, возникло несколько случаев дизентерии. Нас пока судьба миловала. Известно, что кишечные заболевания, в особенности, дизентерия и холера — болезни рук, загрязненных испражнениями. Около туалетов были поставлены дополнительные умывальники с избытком мыла. Но ведь не уследишь за каждым солдатом и не убедишь каждого мыть руки. Тогда пришлось вспомнить классика микробиологии и эпидемиологии Джозефа Листера (1827–1912), автора знаменитой книги «Принципы антисептики в практической хирургии». Листер научился и научил коллег предотвращать раневые инфекции при хирургических операциях с помощью обработки рук хирурга и кожи больного карболовой кислотой (раствором фенола). Мне удалось настоять, чтобы перед солдатской столовой были поставлены баки с раствором дезинфицирующего раствора (антисептика) — хлорамина. Солдаты окунали кисти рук с раствор хлорамина и шли, не вытирая их, к своему столу. Кишечные бактерии, если и были на руках, погибали мгновенно. Вспышку дизентерии удалось предотвратить.

Меня продолжала мучить мысль о моем бессилии помочь Лене Рашковскому. Да и мне самому хотелось побольше узнать о рассеянном склерозе. Среди коллег — военных врачей был мой близкий приятель Борис Петрович Тарасов. Он был на год старше меня. До армии занимался в студенческом научном обществе при кафедре патологической анатомии в Первом московском медицинском институте. Так же, как и я, Борис был начальником медсанчасти. Внештатно в армейском госпитале Борис работал патологоанатомом. Он был большим умницей, начитанным либеральным русским интеллигентом. Он был талантлив во всем: красивый, с той примесью татарской или кавказской крови, которая всегда придавала русскому человеку черты лихости и романтичности. Он происходил из донских или кубанских казаков. Познакомились мы с ним в книжном магазине, куда я ходил каждое воскресенье посмотреть, что нового прибыло из московских и питерских издательств. В ближайшее воскресенье, когда мы встретились в книжном магазине, а потом шли обратно через мост над Березиной, я рассказал Борису о Лене Рашковском и его болезни. «Я подумаю, — сказал Борис. — Посмотрю литературу». Однажды он позвонил мне во время приема: «Можешь приехать в госпиталь? Есть интересный для тебя случай!» «Через час закончу осмотр больных в лазарете и приеду», — ответил я.

Дежурный санитар проводил меня в морг госпиталя. Борис закончил вскрытие больного, умершего накануне от паралича мышц грудной клетки. Это был старик, живший неподалеку. По скорой помощи в военный госпиталь привозили и гражданское население. Борис был одет в закрытый длинный халат, резиновый передник и перчатки из толстой резины. Точными и сильными движениями рук, манипулировавших патологоанатомическими инструментами, молотка, стамески и пилы, он вскрыл черепную коробку и вытащил мозг умершего. «Я сейчас возьму образцы ткани мозга из разных участков. Лаборанты окрасят препараты специальными методами. И если это рассеянный склероз, судя по клинической картине, мы увидим под микроскопом склеротические бляшки, пронизывающие белое вещество мозга, его проводящие пути». Диагноз подтвердился. Борис снова пригласил меня в патологоанатомическую лабораторию. Я увидел под микроскопом картину заболевания, которое когда-нибудь, через 5–10–20 лет, полностью поразит мозг моего ученика. От зрелища неумолимой болезни становилось тоскливо на душе. Особенно, в чуждой мне армейской обстановке, без друзей и родных. Спасали чтение и алкоголь. Я стал чаще заходить в офицерское общежитие с бутылкой водки в кармане шинели. Там среди шумной компании молодых офицеров за анекдотами, рассказами о бурных любовных приключениях, картежной игрой, выпивкой легче было скоротать тягостное время. Борис Тарасов не сторонился общения с ровесниками-офицерами, но все же качественно отличался от них врожденной интеллигентностью. Зная, что из меланхолии меня могут вывести только наука, хорошая книга и компания красивых молодых женщин, приглашал то в один, то в другой дом, хозяйки которых были или его нынешними пассиями, или бывшими возлюбленными, с которыми он умел так расходиться, что оставался навсегда в дружеских отношениях. «Ненавижу хамов и негодяев, которые грубо бросают своих любовниц, — не раз говорил он мне. — Надо же и расставаться по-человечески!»