«Превосходно, – похвалили его. – Твоя ненависть чиста и ничем не замутнена, ее необходимо подпитывать. Она даст тебе силы преодолеть многочисленные тяготы. Некоторых приходится учить ненавидеть. Ты получил это чувство в дар. Ты святой. Ты ведешь священную войну».

«Никакая это не святость, – ощетинился он, и от его горящего взгляда им стало явно не по себе. – Не кощунствуйте. Мне придется принять на себя бесчестье. Но это не имеет значения».

Он медленно пробирался по горам на север, наслаждаясь путешествием. Ночью он пересек грунтовую дорогу в низине. Кемпинги, места, куда американцы приезжали развлекаться, он обходил стороной. Небо было пронзительно, до боли, синим, и с него било сверкающее, почти белое солнце. В вышине плыли редкие полупрозрачные облака. С вершины виднелись лишь горы. Одна гряда сменяла другую. Повсюду лежала пыль, которую подхватывал и носил ветер, а местами попадались даже островки снега, чешуйчатого и ноздреватого, сминавшегося под его американскими ботинками. В полумраке горы представали во всем своем великолепии. Тени и мягкий воздух окрашивали их в кеск-о-шин, неуловимый синевато-зеленый оттенок, милый курдскому сердцу, потому что он напоминал о весне и о свободе странствовать по перевалам, передвигаться по земле, принадлежащей им на протяжении двух тысячелетий. По Курдистану.

Как-то он заметил машину и шарахнулся назад, охваченный мгновенным ужасом. Машина ползла по гравиевой дороге, похожая на неуклюжего зверя. Страх возник от того, как она двигалась: неспешно, но при этом решительно. Он весь подобрался, и его охватило чувство обнаженности – обнаженности жертвы.

Машина выбралась на ровный участок. Это оказался едва ли не автобус, кричаще-яркая, дорогая штука. Сзади к нему крепились велосипеды, на крыше громоздилось туристическое снаряжение. Очевидно, фургон предназначался для вывоза на отдых богатых, избалованных американцев, дабы они могли пребывать на природе со всеми удобствами, не страдая от отсутствия душа и горячей воды.

Он наблюдал, как машина ползет внизу, у него под ногами, поднимая за собой клубы пыли, нелепо поблескивая, горя яркими красками в солнечном свете. Это немыслимое американское изобретение выглядело почти комично. Подобная вещь не могла появиться ни в одной другой стране, кроме Америки. При виде такого идиотизма ему хотелось улыбнуться.

Америка!

Страна безмозглых толстосумов!

И все же он продолжал тяжело дышать, даже когда машина скрылась из виду. Почему? Что страшного в этой колымаге? Скоро ты окажешься среди них, если все пройдет удачно. Так-то ты собираешься себя вести: впадать в столбняк от ужаса при виде всего иноземного?

У тебя никогда ничего не получится.

А должно.

Но в его душе поселился ужас. Почему?

Из-за перестрелки на границе? Теперь на него устроят грандиозную облаву? И его миссия окажется под угрозой? Все это угнетало, но далеко не так сильно, как убийство двух человек.

Вот что омрачало его путешествие – дурное начало. Черт бы побрал этого жирного мексиканца! Ему говорили, что тот знает лучшую дорогу, самую безопасную. Что эта свинья переведет его через границу.

Что теперь будет с мексиканцем? Не хотел бы он оказаться на месте этого толстяка, потому что жизнь его теперь ничего не стоит.

Смерть, опять смерть и снова смерть. Порочный круг. На каждом шагу, ведущем из прошлого в будущее, смерть.

Двое полицейских, погибших потому, что оказались не в том месте. Мексиканец, которому предстоит погибнуть. И он сам, в конечном итоге, в завершение всего…

«Если тебя поймают, ты пропал. Тебя никогда не отпустят. Тебя будут использовать и использовать. Ты это понимаешь?»

«Да».

«В плену ты не просто не сможешь больше служить на благо своего дела, ты нанесешь ему непоправимый урон. Ты погубишь его. Ты понимаешь?»

«Да».

«Тогда клянись. Мы будем помогать тебе и поддерживать тебя, но ты должен дать клятву. Что тебя не возьмут живым. Клянешься?»

«Kurdistan ya naman», – поклялся он. Курдистан или смерть.

* * *

Он бродил по горам неделю, потому что там можно было не опасаться преследования. Питался запасенными мексиканскими лепешками, орехами жожоба и мескитовыми бобами, как ему велели. Однако рельеф становился все более и более плоским, пока на восьмое утро от гор не осталось ничего, кроме далекого кряжа, коричневеющего на горизонте. Чтобы добраться до него, нужно пересечь расстилающуюся впереди равнину, над которой дрожало дымчатое знойное марево. Это была пустынная долина, ведущая в Тусон. В темноте такой переход слишком опасен.

«Бойся пустыни, – предостерегали его. – Если тебе придется преодолевать пустыню, это будет большое невезение».

Но за этой пустыней лежал Тусон, а оттуда автобусы уходили в Америку, на северо-запад, где его судьба была ser nivisht, предначертана свыше.

Он пустился в путь спозаранку. И очутился в море игл и колючек, так и норовящих ужалить. Оно тоже было красиво своеобразной безжалостной красотой, олицетворением всего самого смертоносного. На каждом подъеме или плавном спуске, с каждой осыпающейся каменистой тропки и гладкой прогалины, с каждого скалистого взгорья открывался новый вид. Однако самым сильным впечатлением этого долгого дня стала не опасность и не красота, но нечто совершенно иное. Безмолвие.

В горах никогда не бывает тихо: там всегда дует ветер и постоянно что-то встречается на пути. Здесь, на этой ослепительной равнине, не было слышно ни звука. Ни ветерка, ни шума – ничего, кроме его собственных шагов по пыли и голым камням.

Воды здесь тоже не было, а жара стояла убийственная. Он мог думать только о воде. Но упрямо шел и шел вперед. Во множестве миль впереди высился последний бастион гор, а за ними должен лежать Тусон.

Курд спешил вперед, задыхаясь от пыли. Над ним высился кактус сагуаро, экзотический и манящий. И еще сотня прочих усеянных колючками чудищ, часть которых, словно в насмешку над грозными шипами, была покрыта нежными соцветиями. Восковые листочки хлестали его ботинки. Он рвался вперед, один-одинешенек на бескрайней холмистой равнине. Он понимал, что должен завершить свой путь до темноты, иначе замерзнет здесь ночью, а на следующий день снова выйдет солнце и изжарит его.

«Один день, если все-таки придется переходить через пустыню. У тебя будет всего один день. Больше твое тело не выдержит».

Ему рассказывали о нелегалах-мексиканцах, которых заводили в пустыню и бросали там на произвол судьбы нечистоплотные контрабандисты, и как они погибали в страшных муках всего лишь через несколько часов в самую жаркую пору дня.

Улу Бег пробивался вперед, чувствуя, как в висках пульсирует кровь. Рубаху он снял и обмотал вокруг головы на манер тюрбана – это принесло небольшое облегчение, – а сам остался в одной майке. Но с каждым подъемом он молился, чтобы горы оказались чуть ближе, и каждый подъем приносил ему разочарование.