Чик провел тыльной стороной ладони по носу, а потом уставился на свою руку.

– На девяносто процентов, – сказал он.

Вагенбах подождал пару секунд на случай, если Чик соберется изречь еще что-нибудь. Но он больше ничего не сказал. Десять процентов так и остались загадкой.

– Ну ладно, – сказал Вагенбах на удивление дружелюбно. – Нам, конечно, всем очень интересно узнать о тебе побольше. Но, к сожалению, тебе нельзя вечно стоять здесь около меня, хотя беседовать с тобой очень приятно. Поэтому я бы предложил тебе сесть за свободную парту в последнем ряду. Ведь это у нас единственный свободный стол, так?

Чик, как робот, зашаркал по центральному проходу. Все стали оборачиваться ему вслед. Татьяна и Натали зашушукались.

– Наполеон! – начал Вагенбах, но тут же сделал театральную паузу, чтобы выудить из портфеля пачку бумажных платочков и обстоятельно высморкаться.

Чик между тем добрался до свободной парты в конце класса, а из прохода, по которому он шел, повеяло таким запахом, что я чуть в обморок не грохнулся. Несло перегаром. Между мной и центральным проходом сидели еще три человека, но я легко мог бы составить перечень всех напитков, которые Чик употребил за последние сутки. Так пахла моя мать, когда у нее случались плохие дни. Я подумал, что, может быть, поэтому он старался не смотреть на Вагенбаха и не открывать рот – из-за перегара. Но у Вагенбаха был насморк, и он все равно никаких запахов не чувствовал.

Чик уселся за свободную парту в самом дальнем ряду. За этим столом в начале года сидел Калленбах, наш классный придурок. Но так как всем было известно, что Калленбах постоянно мешает, фрау Пехштайн сразу же пересадила его оттуда в первый ряд, чтобы он был на виду. А теперь на задней парте сидел этот новенький русский парень, и я, наверное, был не единственным, кому показалось, что фрау Пехштайн вряд ли сочтет хорошей идеей, чтобы там вместо Калленбаха сидел этот русский. Он, конечно, был совсем не того типа, что Калленбах, это ежу понятно, но именно поэтому все постоянно оборачивались в его сторону. После этой сцены с Вагенбахом было совершенно ясно: новенький скоро устроит что-нибудь действительно захватывающее.

Но за целый день больше не произошло ровным счетом ничего. Каждый следующий учитель снова приветствовал Чика в нашем классе, и бедняге приходилось на каждом уроке заново по буквам диктовать свою фамилию, но в остальном все было исключительно спокойно. Спокойно все оставалось и в следующие дни – это было настоящее разочарование. Чик всегда приходил в школу в одной и той же потрепанной рубашке, на уроках никак не проявлял себя, а когда его вызывали, отвечал только «да», «нет» и «не знаю» и никому не мешал. Он ни с кем не подружился и даже не делал попыток с кем-нибудь заговорить. Алкоголем от Чика больше не несло, но все равно вид у него был такой, будто он абсолютно не здесь. Он сидел на задней парте, развалившись и уставившись непонятно куда своими узкими глазками, и было не разобрать, спит он, пьян или его просто разморило.

Примерно раз в неделю от Чика пахло алкоголем. Не так экстремально, как в первый раз, но все же. У нас в классе были ребята, которые круто бухали (я не входил в их число), но чтобы с утра являться в школу пьяным – такого мы еще не видели. В таких случаях Чик жевал нереально пахучую мятную жвачку, и сразу становилось понятно, что он снова в алкофазе.

А больше о нем было практически ничего не известно. Но то, что чувак из спецшколы для неговорящих по-немецки перешел в гимназию, звучало уже довольно абсурдно. Да к тому же эти шмотки! Некоторые, правда, защищали Чика и говорили, что на самом деле он далеко не тупой.

– По крайней мере, точно не такой тупой, как Калленбах, – сказал я однажды, потому что сам был из этих некоторых. Впрочем, если честно, сказал я это только потому, что Калленбах как раз стоял рядом, а он меня бесит. Из высказываний Чика вообще было невозможно заключить, тупой он, умный или где-то посредине.

Конечно же, о Чике и его происхождении ходили всякие слухи. Чечня, Сибирь, Москва постоянно мелькали в разговорах. Кевин утверждал, что Чик с братом живут где-то за Хеллерсдорфом в кемпинговом трейлере, а его брат промышляет торговлей оружием. Кто-то другой точно знал, что брат Чика торгует женщинами, что живут они на огромной вилле, что у них сорок комнат, и русская мафия устраивает там оргии. Еще кто-то говорил, что они живут в одной из многоэтажек у озера Мюггельзее. Но, честно сказать, все это была чушь, которую выдумывали только потому, что сам Чик практически ни с кем не разговаривал. Поэтому довольно скоро о нем совершенно забыли. По крайней мере, забыли настолько, насколько забывают о тех, кто всегда ходит в одной и той же старой рубашке и дешевых джинсах и сидит за партой местного придурка. Правда, башмаки, смахивавшие на дохлых крыс, однажды сменились на белые кроссовки «Адидас», и тут же стали говорить, что Чик эти кроссовки где-то недавно спер. Но слухи больше не множились. Ему только придумали это прозвище – Чик, а те, кому оно показалось слишком простым, стали звать его спецшкольником. На этом «русская тема» исчерпала себя. По крайней мере, у нас в классе.

На школьной парковке она еще некоторое время держалась. Там по утрам тусовались старшеклассники, кое у кого уже даже были свои машины. Старшеклассникам этот чувак с монгольской внешностью казался ужасно интересным. По пять раз остававшиеся на второй год бугаи стояли, опершись на открытые водительские дверцы своих машин, чтобы всем сразу было видно, что эти старые корыта принадлежат им, и потешались над Чиком:

– Что, опять нажрался, Иван?

И так каждое утро. Особенно приставал тип на желтом «Форде Фиеста». Я долго не мог понять, в курсе ли вообще Чик, что это они ему кричат и над ним ржут, но однажды он, услышав гогот старшеклассников, остановился. Я в это время как раз пристегивал велосипед и слышал, как эти типы громко спорят о том, впишется ли Чик во входную дверь школы, при том как его штормит. Они так и говорили:

– Глядите, как этого сопляка-монголоида шатает! Офигеть!

Тут Чик остановился, развернулся и двинулся в сторону этих парней. Все они были на голову выше и на несколько лет старше его. Они ухмылялись, наблюдая, как русский пацаненок приближается к ним и – проходит мимо. Чик прямиком направился к тому типу на «форде» – он гоготал громче всех. Подойдя, Чик положил руки на желтую крышу машины и заговорил с наглым бугаем очень тихо, так что никто больше не мог расслышать его слов. Ухмылка медленно сползла с лица этого типа, а Чик развернулся и пошел внутрь школы. С того дня больше никто из старших парней ничего не кричал Чику вслед.

Естественно, эту сцену видел не только я. Потом про Чика снова пошли всякие слухи: мол, его семья – действительно русская мафия, потому что никто не мог представить себе, как бы ему иначе удалось в три фразы приструнить того кретина на «форде». Но, конечно, это все чушь. Россказни про мафию – полный бред. По крайней мере, я так считал.

Через две недели после этого происшествия нам объявляли результаты контрольной по математике. Штраль всегда, прежде чем раздать тетради, чтоб нагнать страху, рисовал на доске распределение оценок в классе. В тот раз на класс оказалась даже одна пятерка, что было очень необычно. Штраль вечно повторял, что на «отлично» знает только Господь Бог. Жуть. Но Штраль – всего лишь учитель математики, да к тому же совершенно повернутый. Еще было две четверки, куча троек и троек с минусом, ни одной двойки и одна единица. Я слегка надеялся, что пятерка у меня, потому что математика – единственный предмет, на котором я время от времени попадаю в яблочко. Но оказалось, у меня четверка с минусом. Тем не менее неплохо. Получить четверку с минусом у Штраля – все равно что пять с плюсом у кого-нибудь другого. Я потихоньку огляделся, ища, откуда донесется радостный вопль по поводу пятерки. Но никто от радости не вопил. Ни Лукас, ни Кевин, ни другие гении математики. А Штраль взял последнюю тетрадку и собственноручно понес ее на задний ряд Чихачёву. Чик сидел на своем месте и, как одержимый, жевал мятную жвачку. На Штраля он даже не взглянул, только перестал жевать и дышать. Штраль наклонился над ним, облизал губы и обратился: