Читать остальное было не нужно. На перемене Шурман попросил меня задержаться: он хотел посмотреть мое сочинение. Я стоял около учительского стола, ужасно гордый, потому что мое сочинение всем безумно понравилось, а Шурман к тому же решил дочитать его до конца на перемене. Майк Клингенберг, великий писатель. Шурман закрыл тетрадку, взглянул на меня и покачал головой. Я подумал, что это он качает головой в знак одобрения, типа: «Как это простой шестиклассник умудряется писать такие сногсшибательные сочинения?». Но он сказал:

– Что за дурацкая ухмылка у тебя на лице? Ты все еще считаешь, что это смешно?

Вот тут до меня и стало потихоньку доходить, что это не грандиозный успех. По крайней мере, в глазах Шурмана.

Он поднялся из-за стола, подошел к окну, посмотрел на школьный двор.

– Майк, – произнес он и повернулся ко мне. – Это ведь твоя мать. Ты хоть подумал об этом?

Судя по всему, я совершил какую-то огромную ошибку, но не мог сообразить, какую именно. При взгляде на Шурмана было совершенно ясно, что я сделал нечто невообразимо страшное. То, что он считает мое сочинение самым ужасным во всей мировой истории, тоже было более-менее понятно. Только почему он так считает, я не знал, и он мне этого так и не объяснил. Сказать по правде, я до сих пор не понимаю. Шурман все время повторял, что это моя мать, и я сказал, что мне, в общем, ясно, что моя мать – это моя мать. Тут он вдруг жутко рассердился и закричал, что это сочинение – самое гадкое, отвратительное и бесстыдное, что он видел за пятнадцать лет работы в школе, и что я должен сейчас же вырвать эти десять страниц из тетради. Я чувствовал себя совершенно раздавленным и, конечно, тут же, как последний идиот, взял тетрадку и хотел уже начать вырывать из нее страницы. Но Шурман схватил меня за руку и завопил:

– Не нужно ничего вырывать на самом деле! Ты что, совсем не понимаешь? Ты должен хорошенько подумать о своем поступке. Вот и подумай!

Ну, я подумал с минуту и, честно говоря, так ничего и не понял. До сих пор не понимаю. Ведь я же ничего не выдумал, не наврал, ничего такого.

Вот после этого меня и стали звать Психом. Почти целый год меня так все называли. Даже на уроке. Даже при учителях.

– Давай, Псих, пасуй мяч! У тебя получится, Псих! Давай, играй низом!

Закончилось это только тогда, когда у нас в классе появился Андре. Андре Лангин. Красавчик Андре.

Андре оказался у нас в классе, потому что остался на второй год. В первый же день он завел себе подружку, а потом менял девушек каждую неделю. Сейчас он встречается с турчанкой из параллельного класса, которая выглядит как Сальма Хайек. Одно время он даже подкатывал к Татьяне, от чего мне было действительно дурно. Пару дней они постоянно болтали друг с другом, в коридорах, перед школой, у круглой клумбы. Но встречаться все-таки не встречались, вроде бы. Этого я бы просто не вынес. Потому что они вдруг как-то престали болтать, а вскоре после этого я слышал, как Андре объяснял Патрику, почему мужчины и женщины так плохо сочетаются, всякие там офигительно научные теории о каменном веке, саблезубых тиграх, родах и всяком таком. Я его еще и поэтому ненавидел. Я с самого первого момента его безумно ненавидел, но мне это было не так-то просто. Потому что он, конечно, не самая светлая голова, но, в общем, не совсем пустой. Андре бывает очень милым, в нем есть что-то такое непринужденное, и выглядит он, как я уже говорил, довольно хорошо. Но при этом он все равно придурок. Плюс ко всему живет на соседней с нами улице – Вальдштрассе, 15. Впрочем, на той улице одни придурки и живут. У Лангинов там огромный дом. Отец у него политик, член городского совета или что-то в этом роде. Ну, короче, понятно. А мой отец говорит:

– Большой человек, этот Лангин!

Это потому что отец сейчас тоже в СвДП, в этой либеральной партии. Меня от этого просто тошнит. Извините.

Но я хотел рассказать совсем о другом. Когда Андре только появился у нас в классе, мы поехали на экскурсию, куда-то южнее Берлина. Ну, такая обычная поездка в лес. Я шел далеко позади остальных и разглядывал растения. Это было как раз в то время, когда нам задали собирать гербарий, а я немного интересовался природой. Деревьями. Думал, может быть, стать ученым или типа того. Но это продлилось недолго, что тоже, наверное, как-то связано с этим классным выездом, когда я плелся за километр позади других, чтобы спокойно рассматривать расположение листьев и все прочее, что относится к габитусу растений. Но вдруг я понял, что меня габитус и вся эта фигня вообще не интересуют. Где-то впереди смеялись, и я мог даже различить смех Татьяны Козик. Вот она смеется, а Майк Клингенберг плетется по лесу в двух сотнях метров позади и пялится на это идиотское расположение листьев на деревьях в природе. Если б еще в настоящей природе, а то в жалком сквере, где через каждые десять метров стоят по три указателя. Полная чушь!

В какой-то момент мы остановились около трехсотлетнего граба, который посадил какой-то Фридрих Великий, и учитель спросил, кто знает, что это за дерево. А этого никто не знал. Кроме меня, конечно. Но я же не настолько долбанутый, чтобы при всех говорить: мол, я знаю, что это граб. С таким же успехом можно сказать:

– Меня зовут Псих, и у меня проблемы с головой.

Уже само по себе то, что весь класс стоял вокруг этого дерева и никто не мог сказать, как оно называется, действовало довольно угнетающе. И вот теперь я подхожу к главному в этой истории. Под этим грабом Фридрих Великий позаботился вкопать несколько столиков со скамейками, чтоб там можно было сесть и устроить пикник, что мы и сделали. Я случайно оказался за одним столом с Татьяной Козик. По диагонали от меня сидел Андре, красавчик Андре. Руки свои он пристроил на плечи Лауре и Мари, как будто бы он их лучший дружбан. А на самом деле он с ними вообще не общался. Он тогда максимум неделю как у нас появился. Но девчонки были совсем не против. Наоборот, они от счастья будто окаменели и старались не шелохнуться, точно боялись, что стоит пошевелиться – и руки Андре, как пугливые птички, упорхнут с их плеч. Андре при этом молчал и только туманным взглядом сонно пялился куда-то в пространство. А потом он вдруг уставился на меня и после долгого размышления о чем-то, но явно не обо мне, изрек:

– А чего его Психом называют? Он же просто зануда.

Лаура и Мари так и покатились от этой потрясной шутки. Андре, почувствовав успех, повторил еще раз:

– Не, ну правда, с чего этого зануду зовут Психом?

Вот с тех пор меня и стали снова называть Майком. А это еще хуже, чем раньше.

Есть куча всего, чего я не умею. Но если я что-то все-таки умею, так это прыгать в высоту. Не в том смысле, что я прыгун олимпийского масштаба или что-то в этом духе, но в прыжках в высоту и в длину мне почти нет равных. Хотя я один из самых низкорослых в классе, прыгаю не ниже Олафа, у которого рост метр девяносто. Весной я поставил школьный рекорд среди учеников средних классов и ужасно этим гордился. Мы были на площадке для прыжков в высоту, а девчонки сидели рядом на траве, и фрау Байльке толкала им речь. У них всегда физра так проходит: фрау Байльке вещает, а девчонки сидят вокруг и почесывают себе лодыжки. Она никого не заставляет бесконечно бегать вокруг футбольного поля, в отличие от Волкова.